Игумения Евгения

Сколько обителей, поруганных и разрушенных в пору лихолетья, открылось в последнее время в России! Сколько возлюбивших монашеское житие душ нашли в них свое призвание! Быть может, именно в иноческом служении более всего выражается идеал христианской святости — свидетельства миру о Любви и Истине.

Но в созидании монастырей мы видим не только возрождение монашеской традиции во всем ее многообразии — в обновляемых обителях и надежда на новую встречу Церкви и культуры. В возращении к единству разорванных некогда связей христианства и культуры нам видится залог обновления России. И не последнюю роль должны здесь сыграть монастыри, названные в свое время Иваном Киреевским университетами культуры. Хочется верить, что именно такие монастыри, как Борисоглебская Аносинская обитель или ее сестра — обитель Спасо-Бородинская — будут вдохновляться благородным служением своих основательниц — игумений Евгении (Мещерской) и игумений Марии (Тучковой), принадлежавших к цвету российской культуры и жертвенно послуживших делу Христову.

Пожелаем же сестрам Аносиной обители помощи Божией в нелегком, но таком благодатном деле возрождения монастыря.

игумен Игнатий

ПРЕДИСЛОВИЕ

Евдокия Николаевна Тютчева родилась 18 февраля 1774 в имении своего отца селе Гаренове Смоленской Губернии*.

* Семейство Тютчевых состояло из отца Николая Андреевича, матери Пелагии Денисовны (рожд. Панютиной), трех сыновей (один из них Иван Николаевич, отец поэта О. И. Тютчева) и трех сестер (помимо Евдокии Николаевны) замужем впоследствии за Надоржинским, Шереметевым и Безобразовым.

Мало сведений дошло до нас о первых годах ее жизни. Знаем, что она росла болезненная и впечатлительная, что все области домашнего хозяйства воли в круг ее воспитания и что, увлекаясь любознательностью и желанием образовать свой ум, она всем другим занятиям предпочитала чтение. Читала она много, но без разбора и руководства. На двадцать третьем году (1796) она вступила в брак с князем Борисом Ивановичем Мещерским**, добрым и кроткими молодым человеком, которого горячо полюбила: через два месяца после свадьбы молодой князь, простудившись на охоте, занемог горячкою и умер.

** Семейство князей Мещерских состояло из отца Ивана Никаноровича, двух сыновей (помимо князя Бориса Ивановича) Павла и Андрея Ивановичей и одной дочери княжны Анны Ивановны, замужем за Безобразовым.

Евдокия Николаевна осталась после беременною, в глубокой горести и, как ей тогда казалось, без цели в жизни.

С появлением на свет дочери Анастасии Евдокия Николаевна сознала, что не все нити, связывающие ее с жизнью, были порваны, что на ней лежали священные обязанности матери, и она стала со свойственной ей энергией и добросовестностью готовится к трудному делу воспитания.

Не легко было молодой княгине в первые годы ее вдовства. К тяжелому горю присоединились многие неприятности: притязания некоторых лиц на оставшееся после покойного мужа имение, распространение оскорбительных слухов и обвинений против нее самой, возмущение крестьян. Но убедившись, что жить ей следует, что на ней есть обязанности, Евдокия Николаевна не уклонилась от борьбы, вынесла ее до конца. Не у французских мыслителей XVIII века, сочинения которых читала с таким увлечением в молодости, заимствовала она силу и мужество, — она свою силу и свое мужество почерпнула в молитве и в чтении духовных книг. Св. Димитрий Ростовский был тот духовный писатель, сочинения которого особенно благотворно подействовали на ее больной дух. Припоминая много лет спустя свою тогдашнюю немощь, она называет Святителя Димитрия своим целителем и приписывает ему «свое обращение от безумного мудрования».

В 1799 году Евдокия Николаевна купила в Звенигородском уезде Московской губернии имение «Аносино». Не знаем, с какой целью было сделано ею это приобретение, — с той ли только, чтобы выгодно поместить свободные деньги, или с более согласной с обстоятельствами, в которых находилась тогда: удалиться в новую местность от людей и воспоминаний, нарушающих ее душевный покой. Имение было запущено, неустроено. Евдокия Николаевна привела его наскоро в порядок и, выстроив в нем господскую усадьбу, обратила в свое летнее постоянное местопребывание. С этого времени жизнь Евдокии Николаевны стала понемногу входить в те рамки, в которые ей хотелось ввести ее. Весь день проходил в занятиях. Помимо разумного внимания, которое она давала воспитанию дочери, управлению и устройству имений (в том числе и новоприобретенного), постоянных попечений о домашних и о всех зависящих от нее людях, она отыскивала сирот, призревала их, воспитывала многих в своем доме вместе с молодой княжною.

В доказательство того, насколько серьезно понимала она дело воспитания, и той добросовестности, с которой исполняла свои обязанности вообще, мы ознакомим читателя с сохранившейся писанной ее рукой тетрадью с заглавием «Беседы с моей дочерью». Евдокия Николаевна вручила эту тетрадь своей дочери в тот день, когда последней минуло десять лет, и с тех пор ежегодно до ее шестнадцатилетнего возраста отмечала в этой тетради успехи и неудачи дочери в деле нравственного усовершенствования.

БЕСЕДА I

Наступило для тебя время, любезное дитя мое, все свои действия проверить умом; совершенное детство миновало, ты вступаешь в тот возраст, где должна приготовлять себя быть истинно стоящей названия человека, так отлично от прочих тварей сотворенного, одаренного душою и разумом. На что же Творец наградил человека столь отлично от других тварей? На то, чтобы, как подобие Божие, он был на земле представителем Божиих свойств, которые в человеке называются добродетелями. Без добродетели счастие немыслимо; но, чтобы добродетельной и вкушать самой и окружающим себя доставлять счастие, надо смолоду и постепенно приучиться к порядку, как в мыслях, так и в делах. Любовь к порядку и желание наблюдать его во всем помешает тебе во всем помешает тебе увлекаться праздностью, быть рассеянной, научить действовать рассудительно во всяком деле, как бы оно ни казалось маловажным.

О многом я доселе не рассуждала с тобою; теперь же, когда ты еще не достигла полного развития телесного, а потому и умственного, но уже уклоняешься от детства и вступаешь в возраст, где все должно делаться разумно, принимаю на себя труд, желая душевно видеть тебя благополучной и любя тебя нежно, рассуждать с тобою и указать тебе, как отныне ты должна себя вести. Ты дашь веру моим словам, ибо убеждена, что никто так внимательно не следит за твоими поступками, как твоя мать, что весьма естественно, ибо никто не может наравне с твоею матерью столь истинно утешаться твоим добрым поведением и столь много огорчаться худым. Это убеждение вменяет тебе в обязанность всегда повиноваться воле моей и следовать моим искренним советам.

Начальным пунктом своих рассуждений возьмем тот, который всего важнее для благополучия человека. Знаю, любезное дитя мое, что ты сердечно любишь Творца, сознаешь свое перед Ним ничтожество и свою зависимость от Него. Доселе и приучала тебя только любить и чтить Его, теперь прибавлю: чтобы достойно любить Его, надо мыслить. Рассуждая о видимых вещах неба и земли, познаешь величие и благость Божий и, видя во всем удивительный порядок, пожелаешь и сама находиться во всегдашнем порядке.

Держись неуклонно нашего христианского закона (учения), который предписывает смирение, кротость, послушание, искренность, соучастие к ближним как в радостях, так и в печалях, обходительность с каждым, трудолюбие; учись избегать гордости и тщеславия, но не быть льстивой, говорить разумно, но не употреблять ума на то, чтобы говорить чего не чувствуешь (это было бы гнусное притворство), соблюдать во всем благопристойность и скромность, столь любезные в человеке, а наипаче — в женщине. Вот чему научает благий закон наш, столь приятный для благомыслящего!

Люби отечество свое и верховную власть... По твоим летам довольно и сего, тебе сказанного. Впредь будем рассуждать пространнее, как велики и в чем именно заключаются твои обязанности к отечеству.

По воле Божией лишилась ты отца своего. Ты всегда должна вспоминать о нем с любовью и уважением, но без ропота и особого огорчения: мы все родимся и все умираем, и Бог настолько еще к тебе милостив, что оставил тебе мать, которая нежно тебя любит и заботится о твоем благополучии с самого рождения твоего. Знаю, что ты меня любишь, любезная дочь моя, но помимо любви ты обязана иметь ко мне уважение и воздавать мне его как внутренно, так и наружно.

Люби родственников своих. Кто из них к тебе милостив, умей быть благодарной. Кто холоден и невнимателен, не досадуй и не огорчайся, но надейся, что постоянным вниманием и покорностью заслужишь и его любовь. В молодости заслуживай благоволение старших, чтобы, когда состаришься сама и делами своими заслужишь уважение, искали бы и твоей благосклонности.

Люби и уважай приятелей и знакомых твоей матери. Примечай, с кем мать твоя короче и искреннее обходится; в тех и ты более ищи любви к себе и внимания, но и с прочими будь вежлива и учтива...*

* Для облегчения чтения «Бесед...» мы позволим себе некоторую перефразировку, не касаясь, конечно, мысли сочинителя и даже сохраняя, по возможности, самый склад его речи.

Уважай власть наставницы, тебе данной, и изъявляй свое уважение к ней послушанием и вежливостью.

С товарищами твоих лет будь ласкова и обходительна, но не болтлива. Повторяю: скромность есть лучшее украшение женщины.

Ты родилась в классе людей, имеющих подчиненных, обходись с ними кротко и милостиво, но отнюдь не фамильярно: они не получили хорошего воспитания, почему при коротких снощениях с ними можешь усвоить себе многие привычки.

Желая видеть тебя соблюдающей во всем порядок дабы ввести тебя в оный и приучить к хозяйственному употреблению вещей, отделяю особую комнату, в которой помещу все для тебя нужное. У тебя будет своя прислуга, и я дам тебе несколько денег, чтобы ты с сего дня располагала своею собственностью по своему усмотрению. Я не вмешиваюсь в твоираспоряжения, а буду ожидать твоего донесения и тоща сделаю тебе свои замечания. Но так как ты по сие время собственности не имела и никогда ничем не располагала, то считаю своею обязанностью сказать тебе несколько слов, после которых и мысли и действуй уже сама*

В комнате найдешь два шкафа: в одном — твои книги, бумага для письма, карандаши, ящик с чернильницей и прибором к ней, ящик с красками, деньги и всему этому реестр; в другом — твои платья, твое белье, ящик с лентами и другими мелочами и тоже всему опись. Куда что употребишь, отметь на записке. Что будет худо, к делу не годно, мне доложи, я заменю другим.

Найдешь стол рукодельный, стол или бюро для письма и рисования, стол туалетный со всеми, что нужно для одевания. Что откуда вынешь, опять на свое место положи, или поставь, дабы не терять времени в бесполезном отыскивании вещей, в чем ты доселе слишком много упражнялась.

В своей комнате найдешь ты принадлежащие тебе часы, их прислала тебе в подарок бабушка твоя, Пелагия Денисовна. Любя тебя много, она и подарок тебе такой прислала — часы, дабы оные напоминали тебе, что время напрасно потерянное уже не возвращается: часы бегут вперед, а не назад.

Деньгами располагай на твои мелкие нужды; но помни, дочь, читанную тобою повесть «Свистон». Надо уметь отказывать себе иногда в своих желаниях, дабы уберечь деньги на нужное и на пособие бедному и страждущему человеку.

Прислуга твоя: Настасья и Сашка*. Когда будешь им приказывать что, прежде подумай, а подумать и приказав, держи себя с ними так, чтобы они твои приказания выполняли.

* Дочь управляющего княгини, которую она впоследствии называет Александрой Лаврентьевой.

Наблюдай, чтобы комната и вс? в ней находящееся содержалось в чистоте и опрятности, чтобы каждую субботу Ермолай* натирал красное дерево и чистил замки.

* Женился впоследствии на Настасье.

Сашка пускай днем находится в твоем кабинете и учит свои уроки, а ты за нею надсматривай.

Более сего, любезная дочь, на сей год советовать не буду, но желаю, чтобы все, что я сказала, ты выполнила, чем утешишь нежно тебя любящую мать.

1706 [Опечатка вместо "1806" - прим к электронной копии Я.К.] года, 20 июня, в день рождения дочери.

Княгиня Авд. Мещерская

Замечания по истечении года: в чем поступалось хорошо и в чем худо, вопреки советам матери, и что отдалило на некоторое еще время усовершенствования рассудка и характера.

Хорошего заметила в тебе, любезная дочь:

1. Привязанность ко мне, которая особенно проявлялась, когда я бывала больна или грустила более обыкновенного. Ты жалела меня тогда, всячески старалась утешить, ласкала. Я благодарна за это и ставлю тебе.в.достоинство твою привязанность ко мне; но желаю, чтобы ты подумала, хорошенько рассудила, какое именно проявление твоей любви может меня особенно утешить, сделать покойной и счастливой: работа твоя над собою как в больших,«„так и малых случаях. Ты уже не дитя, можешь понять, что все, что делаешь хорошего, меня радует; сделанное же тобою худо повергать в сердечную горесть, и тогда-то ты меня видишь печальнее обыкновенного. Я, мой друг, повторяю тебе непрестанно, что мое благополучие зависит от тебя. Я много перенесла различных горестей, лишилась твоего отца, который меня нежно любил, лишилась с ним и благополучия, какое человеку позволительно. При мне остались одни скорби, болезни, заботы по управлению имением и домом. Я по слабости моей могла бы изнемочь под таким бременем, но Всещедрый Бог послал мне утешение — дал мне тебя, любезная дочь. Тайный голос сказал мне: я взял у тебя мужа, даю дочь, она утешит тебя в твоей горести; я у дочери взял отца, оставил мать, которая взрастит ее, воспитает; дочь познает цену твоей любви, полюбит тебя всем сердцем своим, и вы, любя нежно друг друга, будете счастливы... Постараемся же с сего дня друг друга, елико возможно, утешать своими поступками. Хорошего заметила еще:

2. Твою готовность уделять другому от всего, что имеешь.

3. Вежливость с родными и знакомыми.

4. Обходительность с подчиненными: ты ценишь оказываемые ими услуги и вознаграждаешь их по возможности.

Указала на все, что заметила в тебе хорошего. Почто, любезная дочь, заставляешь меня говорить и о худом? Хотя мне сие и прискорбно, но я выскажу правду, любя тебя и желая твоего благополучия. Для меня лучше огорчиться и тебя огорчить временно указанием на твои недостатки, ибо укажу и на средства к исправлению их и тем споспешествую твоему благополучию, чем, пожалев тебя неразумно и оставив в заблуждении, сделаться орудием твоего несчастия, чего избави меня Боже! Итак, поговорим и о худе.

1. Хотя ты еще и молода, почему тебе и не предписывают и от тебя не требуют продолжительного моления, строго соблюдения постов, воздержания, но в меру твоих лет и умственного развития, если бы даже тебе о том никто не напоминал, — не следует ли тебе хотя краткой, но усердною молитвою обращаться ежедневно утром и вечером к Подателю жизни и соединенных с нею благ? Об этом тебе уже было много говорено. Ты же любезная дочь, часто забываешь значение молитвы и молишься нехотя, рассеянно.

2. В тебе иногда проглядывает желание учиться, но редко. Не замечаю, чтобы ты на учение смотрела как на средство сделаться со временем полезною для себя и для других. Нет, сего не замечаю; ты, скорее, учишься по обязанности, из страха прогневать меня и своих наставников. Страх этот имеет свою добрую сторону, но чтобы учение шло успешно, надо, сознав его пользу, смотреть на него как на удовольствие. Что касается до игры на фортепиано, то я почти всегда замечаю, что ты с крайним принуждением учишь свои уроки, отчего и время и деньги пропадают даром.

3. Не радеешь достаточно о порядке: часто теряешь свои вещи, забываешь их повсюду, вследствие чего бесполезно тратишь время на их отыскивание.

4. Когда одеваешься, прилагаешь слишком много труда к этому делу, а в продолжение дня никогда не сделаешь на себя оборота: чисто ли на тебе платье? так ли оно держится, как должно? а в сем-то и состоит опрятность. Не о красоте своей должна думать женщина, а чтобы все, что на ней надето, было во весь день чисто и опрятно. Не было бы тогда на тебе ни разодранных, ни запятнанных платьев, сего же без любви к порядку не достигнешь. Порядок доставляет опрятность, чистоту, приятность без напрасной траты времени, без глупого щегольства и без значительных денежных издержек.

5. Нет у тебя охоты ни к какому рукоделию, а для женщины рукоделие необходимое занятие. Оно бывает ей нужно в бедности, в которой человек, какое бы он не имел состояние, находиться может; или даже как удовольствие, ибо случается работать для любезных нам людей, в знак памятования о них, и для себя, в дом (свой труд всегда приятнее иметь на глазах, нежели чужой), или еще когда находишься в таком состоянии здоровья, что не можешь ни читать, ни рассуждать, — сие часто бывает с людьми слабого здоровья, — тогда, чтобы не быть в праздности, занимаешь себя каким-либо рукоделием и время проходит не так скорбно. Я это по себе знаю, ибо часто, по болезни своей, бываю в таком положении, а не быв смолоду приучена к рукоделию, провожу много тягостных часов, почему паче и советую тебе любить рукоделие.

6. С весьма недавнего времени, хотя не часто, случается с тобою, что, если кто тебя в чем оговорит или остановит, ты тотчас переменяешь выражение своего лица. Если бы перемена эта изъявляла сознание твое в ошибке, было бы хорошо; но, напротив, на лице твоем тогда видна бывает досада, что очень дурно. Тебе от сего недостатка следует исправиться, прежде чем он вызовет весьма худыя последствия — более строгое обращение с тобою, потерю любви всех и даже нежности твоей матери.

7. Часто споришь с товарищами и всегда стараешься, чтобы твой был верх.

Вот, милая дочь, замечания мои на сей год по добру и по худу; желаю, чтобы из любви ко мне ты впредь обсуживала вернее свои поступки и старалась обратить что обсуживала вернее свои поступки и старалась обратить что в тебе хорошего в лучшее, а что худого — в хорошее. Сие есть желание твоей матери, нежно тебя любящей от тебя своего благополучия.

Сего 1807 года, 19 Мая.
Княгиня Авдотья Мещерская

БЕСЕДА II

Творец, заботясь о благополучии человека, в числе других даров наградил его одним весьма важным: чувством чистой и нежнейшей любви к его детям, а чтобы оно никогда не нарушалось, к взаимно-нежной любви детей к родителям присоединил чувство покорности. Для того, чтобы эта связь существовала во всей силе, нужно взаимное доверие, которое слабеет от посторонних привязанностей или пристрастий, а также и от безмерного самолюбия, вследствие которого мы слепо одобряем свои даже неразумные действия.

Над которым домом благословение Божие, там непременно между родителями и детьми существует во всей полноте эта основанная на взаимном доверии нежнейшая любовь, так много помогающая человеку переносить и заботы и труд жизни. Под кровом такого дома всегдашнее спокойствие, любовь к порядку, добродушие, готовность на услуги, прилежание к труду.

Скажу здесь о праздности, что она губит совершенно все добрые свойства человека, ибо кто ничем не занят в продолжение дня, у того мысли не сосредоточиваются, стремясь к какой-либо разумной цели, не имеют между собою связи, остаются в бездействии. Лишь только мыслящая способность остается без должного употребления, человек уже не существует, он делается подобием машины, которая не сама собою двигается, а разными пружинами, дающими ей ход. Таков и человек не мыслящий, а действующий под влиянием одних физических побуждений. Он уже ничего ни правильного, ни основательного сделать не способен, переходить от смеха к слезам, от пустой скуки в пустую же радость, и, если насладишься с своими знакомыми, то от удовольствия такой делаешься рассеянной, что все на свете забываешь. Очень похвально искренно любить добрых знакомых, радоваться им, любоваться ими; но ни при каких условиях не похвально забывать свои обязанности. Всему виною рассеянность. Умоляю тебя, замечай за собою и останавливайся.

1808 года, 15 июня, ночью. Аносино.

БЕСЕДА III

На взаимных отношениях родителей к детям и детей к родителям зиждется не только семейное, частное благополучие, но и государственное, общественное. При помощи Божией и в силу вечного закона, на который я указала в предыдущей беседе, любовь и опытность родителей следит неусыпно за здоровьем, так и нравственным развитием детей, направляя их на все доброе, научая гнушаться порока, любить и почитать добродетель. В силу такого же вечного закона и опять при помощи Божией дети, выполняя из любви и послушания приказания своих родителей, трудятся сами для себя, в свою пользу, ибо, делаясь такими, какими их- желают видеть родители, усвояют себе кротость, покорность, терпение, прилежание к труду, любовь к порядку, строгость к себе самим и снисходительность к другим, сердоболие, приветливость к подчиненным, уважение к властям, бережливость, удерживая человека от пустой роскоши, дает ему возможность оказывать постоянное пособие нуждающимся ближним, скупость же заглушает все чувства любви в душе, делает ее черствою.

Семейства, на которые я указываю, несомненно счастливы, а так как они составляют часть государства, то своим счастием частным содействуют и общему благополучию. Это несомненно, ибо, утвердясь в поименованных мною христианских правилах, ты будешь хорошая дочь, хорошая супруга, хорошая госпожа, хорошая хозяйка, хорошая родная, хорошая знакомая, будешь уважать поставленную над тобою власть и исполнять ее волю, а все сие вкупе и составляет необходимое условие как семейного, так и общественного благополучия. Помни, дочь моя, что ты обязана обществу отчетом в твоем поведении, ибо, нарушая одну из своих обязанностей, ты не только свое собственное или семейное благополучие, но и посягаешь и на общественное. 1808 года, 16 июня.

Село Рековичи.

Твоя чрезмерная робость меня огорчает, а для тебя самой она крайне невыгодна. Не следует смешивать скромность с робостью. Скромность — добродетель и украшение женщины, а неуместная робость подобие глупости. Скромность научает нас, когда и что говорить, не соваться на глаза старшим, не вмешиваться в разговоры, до нас не касающиеся, не хвалиться нашими познаниями и т.д. Ты это знаешь и выполняешь; но ты сделалась до того робкою, что при посторонних слова дельного не вымолвишь, и, когда тебя заставляют делать что, хотя хорошо тебе знакомое, ты от робости так поступаешь, как будто ни о чем понятия не имеешь. Даже иногда походку свою и телодвижения так странно изменяешь, что я тебя не узнаю. Такая робость происходит частью от самолюбия, которое внушает тебе желание казаться лучше, чем ты есть на самом деле, почему и являешь из себя дурочку. Надо помнить, что я везде слежу за тобою и буде что по детству сделаешь не так, я остановлю; следовательно, робеть нечего. Если даже и в мое отсутствие ты что неудачно сделала бы, то по молодости лет твоих тебя всякий извинит, лишь не уклонилась бы ты от скромности и благопристойности и действовала бы в простоте сердца своего. Итак, моя милая, советую тебе и прошу тебя побеждать сей большой твой недостаток. Прогони неуместную робость подалее от себя.

1809 года, 20-го июня, во время пребывания в селе Рековичах.

БЕСЕДА IV

Тебе минуло четырнадцать лет. Бог благословил меня взрастить тебя и дождаться от тебя некоторых добрых плодов в награду за труды мои. В кратком замечании на истекший год увидишь, что я тобою довольна. Приношу от всего сердца благодарение Творцу, благодарю и тебя, ибо, памятуя мои наставления и советы, ты усердно боролась с своими некоторыми недостатками и побеждала их к своему благополучию, а мне — на душевное утешение. Молю Бога, да поддерживает Он тебя на пути добродетели и да просвещает меня в деле руководства.

Время настало вникать в самую сущность тех обязанностей, к которым призываешься Провидением. Советую тебе, любезная дочь, не упуская времени, стремиться к изучению этих обязанностей, пока еще пребываешь при мне и пока я жива. Я для тебя верный и надежный друг, всегда готовый с любовью и усердием выслушивать тебя и передавать тебе мои мысли и замечания, основанные на опыте жизни.

Призывая Бога в помощи, я направляла твое воспитание к тому, чтобы ты всегда могла, в каких бы ни была обстоятельствах, находит в самой, себе убежище, не зависела бы от других и не искала бы своего отдохновения в пустом рассеянии, которое только химерически облегчить бремя жизни, а на самом деле, окончательно утомив, оставляет пустоту в душе, призванной к вкушению истинного блаженства, а потому не удовлетворяющейся одними наружными приманками. Бесспорно то, что человеку бывает нужно временное рассеяние, но не иначе как после трудов. Приятное общество, прогулка, невинные забавы оживляют и подкрепляют наш дух, который, как бы опочив от трудов своих, паки является к ним готовым. Вот, любезная дочь, какого рассеяния для тебя желаю и какое охотно тебе дозволяю.

Тебя ожидает семейная жизнь, ты призвана заимствовать счастие от того семейства, к которому будешь некогда принадлежать, а также и доставлять ему оное. Питаю себя лестною надеждою, что кротостью, послушанием, ровностью характера ты действительно не возмутишь семейного спокойствия, но чтобы быть довольной собою и чтобы тобою другие были довольны, нужно еще иметь те качества, о которых я говорила выше: знание своих обязанностей как в отношении своих семейных, так и общества. Чтобы сего достигнуть, надо с прилежанием продолжать свое учение (что ты и делаешь), стараться всякое дело неспешно обсуждать, отыскивая настоящие ему причины и, насколько доступно человеку, без лишняго мудрования предусматривая его последствия. Это научит тебя быть благоразумной и осторожной при разнообразных случаях жизни. Знание хозяйства и наблюдение в оном порядка - необходимое условие семейной жизни. Что можешь сделать нынче, не откладывай до завтра; этим много сбережешь времени, которое для нас дорого и в котором оказывается постоянный недостаток. От женщины много зависит порядок и тишина в доме. Муж хозяйки бережливой и распорядительной имеет возможность заниматься делами более важными, чем домашние, ибо знать, что возвращаясь домой, найдет все приготовленным, что его нежная жена не пустая и расточительная женщина, что она помнит свои обязанности, вовремя все припасает, все держит в порядке, всему ведет счет, чрез что оба, собирая общими трудами, живут в приятном довольстве и, избегая пустой роскоши и великолепия, вполне располагают необходимыми средствами для воспитания своих детей, на свое и домашних своих приличное содержание и на удовольствие, ни с каким другим не сравнимое, помогать ближнему в его нуждах.

Женщина же мотовка, щеголиха, часто отлучающаяся из дома своего для химерического рассеяния, способна расстроить одна самое лучшее состояние и разорить свое семейство. Правда, что ты очень занята уроками, однакож советую тебе в свободные минуты обращать внимание на хозяйственные занятия и о том, что будет тебе в них казаться непонятным, расспрашивать меня. Я всегда готова, насколько хватает у меня знания и опытности, давать тебе нужные пояснения.

Расход денежный, который сама ведешь и своевременно вносишь в книгу, уже научает тебя ограничивать свои желания, чтобы в конце года не войти в долги, которые, как бы ни казались малы сравнительно с состоянием того, кто их делает, причиняют ему много забот и, незаметно накопляясь, часто окончательно его разоряют. Следует всячески избегать долгов. Лучше себе отказать не только в прихоти, но даже и в нужном, чем войти в долг.

Ты учишься пению, игре на фортепиано, рисованию. Прошу тебя приложить старание, дабы развить в себе эти дарования, невинные и приятные сотоварищи женщины в часы ее отдохновения.

На счет твоих более важных обязанностей, например религиозных, к матери, к родственникам, подчиненным, знакомым в разных степенях, — обязанностей, о которых неоднократно с тобою я беседовала, передавая тебе свои мысли и воззрения, с удовольствием вижу, что как сознание о их значении и пользе, так й самые правила, преподаваемые мною, глубоко отпечатались на твоей душе.

1810 года, 20 июня.

БЕСЕДА V

В нынешнем году я не заметила большой разницы в проявлениях твоего характера с теми, что отметила в предшествующем. Не сделаю никаких новых замечаний, только обращу твое внимание на расход истекшего года, из которого явствует, что много лишнего было принесено в жертву малодушию, почему и не доставало денег на священнейшую для всех нас обязанность: нашими избытками помогать ближнему, который, быть может, нуждается в необходимом в то самое время, как мы роскошествуем и прихотничаем.

1811 года.

БЕСЕДА VI

Приятно мне, любезнейшая дочь, встречать дни твоего рождения. Ныне тебе минуло шестнадцать лет! С самого младенчества твоего и во все время, пока ты росла, я получала от тебя несравненно более радости, чем огорчения, да и в том, когда мне случалось его испытывать, была виновницею не ты, а твоя молодость. В основании твоего характера лежит нежная любовь ко мне, кротость, послушание и добросердечие, за что приношу сердечное благодарение Господу и искренно за тебя радуюсь.

Я понесла великое несчастие, когда лишилась твоего добродетельного отца, который был для меня и нежным супругом и покровителем. Ничто не могло меня утешить, но ты родилась, и я увидала в тебе что-то оставшееся мне от любимого мною супруга. В его память я пеклась о тебе, оберегала твое здоровье. Ты окрепла, подросла, сделалась меленьким смышленым существом, которое улыбкою, невинной ласкою останавливало мои слезы и уже само собою (чего ты тогда и не понимала) врачевало мою боль сердечную. С каждым годом я любила тебя все более, ибо покорность и кротость были твоими постоянными сотоварищами. Я стала надеяться, что, когда достигнешь того возраста, в котором находишься теперь, ты будешь для меня источником многих радостей. Ожидания мои сбылись на самом деле. Я имею в тебе добрую дочь, ибо сама была для тебя доброю и нежной матерью и посеяла в тебе семена счастия. Продолжай, любезная дочь, во всех случаях жизни руководиться страхом Божиим, своею совестью и советами твоей матери, которая, присоединяя к опытности жизни нежную любовь к тебе, постоянно иметь в виду твое душевное спокойствие, т.е. счастие. Доколе Бог не назначит тебе иного покровителя и доколе живем мы вместе, умоляю тебя ко мне любовью и твоим добросердечием, не лишай меня твоей полной доверенности, которой одной будет, при помощи Божией, достаточно для твоего нравственного усовершенствования и предохранения тебя от проступков неопытной молодости. Борись с недостатками, на которые я указывала неоднократно, дабы к концу сего года сгладились и последние их следы.

Ты вступаешь в такой возраст, где должна уже быть моим сотоварищем и отчасти даже помощницею в моих делах и заботах — так и держи себя.

Да пребывает на тебе благословение Божие и мое до конца дней твоих.

Бог благословил вполне заботу Княгини Мещерской о воспитании ее дочери. Тихая, кроткая, любящая, с ранних лет приученная матерью все свои действия призывать на суд разума, Анастасия Борисовна была в миру образцом женщины христианки — отличная дочь, жена, мать и оставила по себе у всех, кто имел счастие встречаться с нею на пути жизни, память как о чистой, прекрасной, светлой личности.

Возвратимся к жизнеописанию Евдокии'Николаевны. -Рассказом нашим руководить будут ее собственные записки, хранящиеся в ризнице Борисо-Глебского Аносина монастыря. Записки эти она стала писать поздно, но повела с покупки Аносина монастыря.

С тех пор как Аносино сделалось любимым местоприбыванием Евдокии Николаевны, ее не покидала мысль выстроить в нем храм (приходская церковь была в шести верстах, в селе Павловском), но сомнение в достаточности денежных средств, которыми она в то время располагала, или, вернее, осмотрительность и осторожность, с которыми она имела обыкновение приступать к каждому сколько-нибудь важному делу, замедлили вначале осуществление ее желания; впоследствии возникли некоторые затруднения со стороны Епархиального начальства. В Октябре 1809 года, взяв от соседа своего г. Кологривого прошение на имя Преосвященного митрополита Платона о том, что он, Кологривов, передает ей право построить храм в Аносине вместо упраздненного в его имении Ивановском, она поехала вместе с двенадцатилетней дочерью в Вифанию, где была ласково принята преосвященным Платоном. Указ, разрешающий построение храма в Аносине, последовало немедленно, при условии, чтобы взамен земли она внесла 8000 руб. на содержание священника и причта. Деньги эти княгиня внесла тотчас же. В мае 1810 г., в самый день Вознесения, заложен был каменный храм во имя Живоначальной Троицы с двумя приделами: Тихвинской Божией Матери — по правую сторону, Бориса и Глеба — по левую. Богослужение при закладке храма совершал наместник Cаввина Стррожевского монастыря иеромонах Иустин. В 1811г. храм был выстроен, покрыт железом, украшен пятью крестами; в июне 1812-го отштукатурен извне и внутри; в июле в обоих приделах поставлены были иконостасы. Все было готово к освящению, но препятствие явилось неожиданное: разразилось над Россиею бедствие 1812 года. Княгиня со всеми живущими у нее уехала наскоро в г. Моршанск. «По повелению Земского начальства, — пишет княгиня в своих записках, — все домочадцы с данными от их господ видами высланы были для укрывательства от неприятеля, куда кто знал».

Французские мародеры были три раза в Аносине, поломали резьбу на иконостасах, все утащили, что было железного или медного в церкви, книги, лампады; господский дом разграбили, чего не могли унести, побили, поломали; то же сделали и во вновь построенных домах для священника, дьякона, причта.

«В половине июня 1813 года — пишет княгиня, — возвращаясь из Моршанска, прибыла я в Москву и нашла еще почти везде развалины. Дом князя Мещерского с принадлежностями и садом, и со всем, что в доме было (ибо ни из деревенского, ни из городского дома ничего почти не было вывезено за недостатком лошадей и денег в тогдашнее смутное и горькое для россиян время), сгорели, как и весь квартал Старой Конюшенной улицы, где он находился. Едва по некоторым признакам отыскали место, которое он занимал. Переночевав в чужом, пострадавшем также от огня доме, я отправилась к обедне в Успенский собор. Был день святителя Ионы; служили в приделе Петра митрополита, только что освященном; в остальных частях древнего храма еще виднелись следы лютого врага».

«Я отыскала, — пишет далее княгиня, — знакомого мне прежде серебряника московского купца Б. Веденисова, он поверил моему слову (ибо состояние мое довольно было тогда расстроено и я сама не предвидела времени, когда возмогу его поправить хозяйство на прежнюю ногу как в здешнем, так в брянских имениях), отпустил в долг сосуды, крест, Евангелие, ковчег, всего на 1270 рублей».

«Прибыв в деревню, я не нашла, где голову преклонить и чем накормить людей и лошадей: что заемных денег прислала, на те исправили все поврежденное в церкви, довольствовали священника и причт, уже прибывших на место и некоторых возвратившихся домочадцев; купили семян для обсеяния земли господской и крестьянской. У самой у меня ни рубля не осталось от дороги, обет был дан Богу, что по возвращении началом дел своих положу освящение храма во имя Тихвинской Божией Матери, в память чудесного избавления меня с дочерью и другом моим Елисаветою Алексеевною Ельчаниновой от потопления на Ладожском канале, в проезде наш из Петербурга к Тихвину (кажется, в 1798г.). Без денег я не знала, что делать, но неожиданно случилось, что одна соседка моя, прежде меня возвратившаяся в здешний край, Екатерина Иоакимовна Колошина, узнав о моем приезде и предполагая, по разорению имения моего, что я нуждаюсь в деньгах, предложила и дала мне дне тысячи рублей взаймы. Я тотчас же послала в Саввин монастырь за тем же наместником, который закладывал храм, (антиминс был мне выдан прежде), и придел Тихвинской Божией Матери был освящен 23 июня. 27-го того же месяца я должна была паки отправиться странствовать, назначить часть занятых денег на то, чтобы какой-нибудь уголок сьютили к зиме, куда при возвращении моем могла бы пристать».

28 января 1814 г. семнадцатилетняя княжна Анастасия вышла замуж за Семена Николаевича Озерова. В записках Евдокии Николаевны указано на это событие, но подробностей о нем нет никаких.

«Оставшись одна, — пишет княгиня, — я молила Бога, да вразумить меня вести жизнь, сближающую паче и паче со спасением убогой души моей. В феврале я отъехала от детей в пустой и разоренный дом свой, где, при помощи Божией, оградя себя от всякого излишества, довольствовалась одним необходимым. Того же года 15 сентября был освящен священником села Павловского Иоанном Стефановым придел благоверных князей Бориса и Глеба. В 1815 году я ездила с детьми (с Озеровыми) давать им их брянское и курское имения, была и в Ахтырке, простилась с родными и знакомыми, обитающими в тех краях».

«С 1816 по 1820-й ничего особенного не случилось. Я вела жизнь уединенную, прилежала к церкви И, елико могла, пеклась о вверенных мне подчиненных; у детей в городе в зимнее время по нескольку недель гащивала для утешения моей добрейшей дочери, ради семейного и моего удовольствия и чтобы прежде времени не огласить моего твердого намерения оставить мир».

«Со временем кончины князя Бориса Ивановича я имела на душе обет устроить в память ему и на поминовение о его душе что-либо полезное для ближнего. Храм устроился, и я стала замышлять новое; но разные обстоятельства не допустили меня ни основать, ни совершить чего мне хотелось. Впоследствии я пришла к той мысли, что в обширность мною задуманного закралось, вероятно, мое личное самолюбие, почему Господь, по милости своей, и не попустил моему желанию совершиться. В 1820 году не по прежнему обширному плану, а по весьма ограниченному я устроила при церкви богадельню на 12 женщин, которые и заняли свои места 4 июня, в день рождения покойного князя Бориса Ивановича».

В последующем году Евдокия Николаевна задумала учредить вместо богадельни женское общежитие при Аносинской церкви. В пользу общежития она внесла в Сохранную Казну 10000 руб. и отрезала 8 десятин земли (план и межевая книга на эту землю хранятся в монастырской ризнице). 4 мая 1822 года, в день именин покойной Пелагеи Денисовны Тютчевой (матери Евдокии Николаевны), высокопреосвященный Филарет освятил в Аносине храм Живоначальной Троицы и открыл общежитие. Попечительницею последнего утвердить Евдокию Николаевну, смотрительницею — одну из сестер Матрену Ивановну* и всем сестрам разрешил носить черную одежду и камилавки без покрывал. 4 июня с разрешения Владыки строитель Покровского монастыря иеромонах Иона постриг в рясофор смотрительницу и четырех сестер.

* Вызвана княгинею по рекомендации г-жи Неклюдовой из Александровского монастыря. Она положила в Аносинском общежитии начало монашескому устроению.

«Мне уже теперь казалось, — пишет княгиня, — что обеты мои выполнены как построением храма, так и учреждением общежития, которое обеспечено было довольно по числу двенадцати человек, что я уже могу собою располагать, оставить мир и сие место и скрыться куда подалее до окончания дней моих».

Скрыться в уединенном, дальнем монастыре было давнишним и постоянным желанием Евдокии Николаевны. Со времени замужества дочери светские отношения, обязанности, заботы по управлению имений сделались для нее особенно тягостными. «Уже не нахожу в себе, — писала она, — возможности достаточно служить тому званию и месту, в которых по роду моему поставлена». Она неоднократно обращалась за советом и разрешением поступить в монастырь к старцу Амфилохию*, бывшему ее духовнику, и к архимандриту о. Парфению**, ректору Московской Семинарии, позднейшему ее руководителю и наставнику в духовной жизни; но и тот и другой, не опровергая ее намерения, советовали «оставить неспешно и мир и домашний быт».

** С 1821 года — Епископ Владимирский Гробовой иеромонах при мощах Святителя Димитрия в Ростове.

Теперь, отстроив храм и основав общежитие, Евдокия Николаевна с привычными ей желанием и мыслями отправилась в половине июня 1822 года во Владимир к преосвященному Парфению. «По неоднократном совещании, — пишет она, — разборе обстоятельств, чувств души моей и совести, преосвященный благословил меня наконец на выход из мира, но с тем, чтобы я определилась в Борнео-Глебское общежитие». После долгих письменных расспросов и увещаний архиепископ Московский Филарет (бывший тогда в Петербурге) и Митрополит Серафим благословили ее также на поступление в Борисо-Глебское общежитие; то же сделали и Калужский преосвященный Филарет и Ростовский иеромонах старец Амфилохий. «Сколько лет удерживали, — пишет княгиня, — а теперь все, в разных местах находясь, в одно почти время разрешили мне и прислали свое благословение».

Позволю себе заметить, что Русское Православие духовенство, из какой бы кто ступени иерархической лестницы ни стоял, тот его представитель, к которому обращаются за советом, искони отклоняет первые заявления образованного мирянина о желании его поступить в монастырь, как бы эти заявления, просьбы ни были настойчивы и усердны. Каждый отец духовный говорит, что и можно стремиться к спасению души своей; никакие материальные выгоды не принимаются в расчет, не влияют на указанный образ действия. Убедись же после многих испытаний, отказов в искренности и добросовестности просителя, каждая власть духовная с радостью и любовью откроет ему молитвенные убежища в уверенности, что он не нарушит свободно и обдуманно произнесенных им обетов.

Княгиня занялась окончательным устройством своих дел, съездила в брянское имение, свое прежнее жилище, с целью поклониться праху покойного князя Бориса Ивановича, простилась с ним, равно и с людьми, которыми управляла доселе, и с родственниками, которые жили в том краю, простилась молча, не высказывая никому своего намерения. Возвратясь в Москву, она написала духовное завещание, по которому передавала все свое недвижимое имение дочери, назначала какое могла награждение своим людям и отпускала на волю тех из своих воспитанниц, которые были ее крепостными. Анастасия Борисовна обязалась доставлять ежегодно в обитель те запасы (мукою, крупою, дровами и проч.), которые получались доселе от самой княгини, и, приняв на себя все долги последней, уплатить ей 20000 руб. единовременно и давать по самую ее смерть 600 руб. ежегодно. 17 апреля 1823 года княгиня поступила в Борисо-Глебское общежитие. «Дети мои (так описывает она свой выход из дома), ибо зятя не отделяю от дочери в любви ко мне и горести, которую тогда оба высказали и которая сдерживалась только покорностью воле Божией и моему непреклонному намерению: друг мой Елисавета Алексеевна Ельчанинова, приехавшая к этому дню; воспитывающиеся у меня девицы, домочадцы мои присутствовали при выходе моем из дома. Перо не в состоянии выразить того не заслуженного мною чувства любви, с которым все вкупе тогда со мною прощались... Я взяла в руки икону Боголюбской Матери, благословение моих родителей, и пошла; они бросились мне под ноги, но я шла посреди стона и плача... творя молитву, все вперед, в храм Божий»...

Все пребывания ее в общежитии она находилась в полном послушании у смотрительницы, бывшей Матрены Ивановны, и на всякое дело испрашивала ее благословение.

Перед поступлением в общежитие Евдокия Николаевна по совету высокопреосвященного Филарета подала прошение об обращении Борисо-Глебского общежития в монастырь, присоединив к прошению планы всех существующих уже зданий и указав на те, которые намеревалась вновь выстроить на свой счет. «В прошении моем, — пишет она, — я представила в игумений смотрительницу, а о себе молвила, чтобы благословлено мне было войти в число сестер, а по пришествии трехлетия, Богу изволившу, принять мне монашеское звание». От июня 25, 1823 года последовал указ об обращении Борисо-Глебского общежития в Борисо-Глебский Аносинский общежительный девичий монастырь и о поступлении в оный учредительницы его княгини Евдокии Николаевны Мещерской. Вследствие особого ходатайства владыки и милостивого ручательства его в том, что княгиня давно уже ведет приготовительную к монашеству жизнь, обязательный трехлетний искус был отстранен и разрешено было постричь княгиню в монашество тотчас же. «Страх, — пишет княгиня, — и недоверчивость к самой себе смущали меня; недостоинство мое, неопытность приводили меня в робость, но, препобеждая свое чувство, я предала себя в святое послушание: да творят со мною, как почли за лучшее, и да попекутся о спасении убогой души моей»!

10 сентября после литургии в домовой митрополичьей церкви, что на Троицком подворье, Евдокия Николаевна для приготовления ее к постригу была поручена владыкою игумении Вознесенского монастыря Афанасии. «Представь себя, — пишет княгиня, — в волю Божию и Архипастырскую, с почтением и любовью от руки его приняла мне назначенную мать и, в тишине души поклонившись им до лица земли, поручила себя их святым молитвам». С разрешения владыки весь этот день она провела в своем семействе с дочерью, зятем, их детьми, с присными, другом своим Елисаветой Алексеевной Ельчаниновой (о которой пишет: «с 17-летнего нашего возраста мы пребывали с нею в неизменном добром дружестве. Тихо увещевала Евдокия Николаевна своих родственников и друзей не горевать о ней. «Молчание, с которым они меня слушали, — пишет княгиня, — нарушалось иногда слезами, но не сетованиями.» 11-го она переехала в Вознесенский монастырь и поместилась в назначенной ей кельи. «Со мною была — пишет она, — смотрительница Борисо-Глебского общежития рясофорная монахиня Елисавста, одна юная послушница и усердная Александра Лаврентьевна*, которая не оставила меня, хотя, я тогда не требовала, даже не желала ничьих услуг.

13-го, в пятом часу пополудни Евдокия Николаевна исповедовалась у прежнего духовника своего Стефана Никитовича, Священника церкви Св. Симеона Столпника, после чего простилась с детьми, Елисаветой Алексеевной Ельчаниновой и сестрою своею Надеждой Николаевной Шереметевой**.

* Дочь бывшего управляющего Евдокии Николаевны, воспитанная в ее доме и давно уже отпущенная ею на волю.

** Мать Алексея Васильевича Шереметева, женатого на Екатерине Сергеевне, тоже Шереметевой, Пелагеи Васильевны, жены Михаила Николаевича Муравьева и Анастасии Васильевны, бывшей замужем за декабристом Якушкиным.

Пострижение назначено было за всенощной. «Когда звон колоколов возвестил, — княгиня, — о приближении владыки, запели приличные к выводу стихи и матушка подала мне образ Казанской Божией Матери, присланный к моему постригу митрополитом Серафимом, меня повели в сопровождении духовенства, монашествующих Вознесенского монастыря, детей моих, знакомых и домочадцев в храм Великомученницы Екатерины и поставили на хорах. На первом часе свели меня с хоров. Владыка стоял у аналоя. Я мысленно кроме пострига своего ни к кому и ни к чему не была обращена, лишь молила Бога, да не допустить меня посрамить звание, в которое облекаюсь Его милосердием. Именем Евгении нарек меня владыка по своему произволу».

Стечение зрителей было до того значительно, что люди Евдокии Николаевны не могли протесниться в храме и обратились к полицмейстеру Обрезкову со слезной мольбою — доставить им возможность отдать последний долг своей матери. Обрезков сам ввел их в храм и поставил так, что они могли видеть постриг своей прежней госпожи. «По окончании пострижения, — пишет мать Евгения, — владыка поставил меня с крестом и свечею в руке на то место, где я должна была стоять, и почтил меня первый духовным приветствием. Выходя из церкви, он подал мне благословенный хлеб для вкушения по немощи и приказал игумений привести меня на утро в Чудов монастырь, где предполагал служить литургию и где приобщил меня Св. Тайн. Ночь провела я в храме. Следующий день на литургии во время входа с Евангелием иподиакон подошел к матушке и сказал ей, чтобы вела меня ко владыке, наклони мне голову. Он возложил на меня руку, прочел молитву, поставляя меня игумениею Борисо-Глебского Аносинекого монастыря, на удивление многим, паче же всех, думаю, мне грешной. Он приобщил меня Св. Тайн. и по окончании, вручая мне посох, сказал трогательное назидание»*.

* В памятных записках («Странник». 1865 г., май и июнь месяцы) о жизни игумений Марии (Тучковой), в письме к последней митрополита Филарета читаем: «Думаю, вы слыхали от меня, как при учреждении монастыря княгинею Мещерскою - она должна была сделаться игумению, хотев быть только монахинею. Вы должны были видеть в сем нашу историю, когда захотели учредить монастырь. Сей один способ знал и для устроения Борисоглебского монастыря: «сей один знаю и для вашего»...

Архимандриту Богоявленского монастыря о. Иннокентию было поручено владыкою открыть Борнео-Глебско-Аноси некий монастырь и ввести в оный мать Евгению игумениею. «18-го утром, — пишет мать Евгения, *— о. архимандрит прибыл к нам (к Озеровым) и мы немедленно отправились в путь... Я ехала в особом экипаже с Александрой Лаврентьевной. Всю дорогу мы молчали, но когда стали подъезжать к монастырю, в нескольких верстах от него она заговорила, открылась мне, что в храме во время пострига она, призывая Бога в помощь, возжелала никогда более не отставать от меня, несмотря ни какие скорби и тесноту... Поблагодарив ее за усердие, я просила не приносить никакой жертвы меня ради. У ворот монастыря о. Архимандрит встретил меня в облачении и с крестом в руках, при нем находился местный священник и казначея с монастырскими... Запели «Достойно есть» и повели меня в храм. О. архимандрит приказал священнику прочитать указ о преобразовании общежития в монастырь и о поставлении меня в Игумении».

Предложив ей занять подобающее сану место и сказав ей приветственную речь, о. архимандрит по возглашении диаконом ектеньи с многолетием императору Александру и всему царствующему дому, святейшему Правительственному Синоду, архиепископу Московскому Филарету и преподобной игумений Евгении, — в мантии и с крестом в руках повел последнюю в настоятельские кельи, где, пишет игумения Евгения, «в присутствии монастырских сказал общее для всех нас наставление: мне в каком духе править монастырем, а им — как повиноваться».

На следующий день пред литургиею о. архимандрит с тремя священниками и столькими же диаконами, подняв хоругви и образа, совершил крестный ход вокруг монастыря, «с того времени, прибавляет мать Евгения, ежегодно 18 сентября, в день открытия обители, бывает у нас крестный ход с молебствием. После литургии и благодарственного молебна Господу Богу я угощала всех завтраком в моих кельях; от меня все пошли за общую трапезу. Откушав с нами и пожелав нам всякого блага, а паче мира и спокойствия душевного, о. архимандрит поехал в обратный путь, приняв от меня для доставления владыке письмо и рапорт».

«Аз грешная, — так заключает мать игумения описание этого дня, — осталась одна для прохождения нового поприща»...

И так, теперь осуществилось тайное давнишнее желание княгини Мещерской: укрыться от мира и его забот за стенам монастыря, желание, которое она долго высказывала только в молитве, на исповеди и, быть может, шепотом в душевных беседах с другом своим, Елисаветой Алексеевной Ельчаниновой. Она монахиня, но увы! не простая монахиня, что в тесной кельи, в храме, на общей работе, заботится неусыпно о спасении своей одинокой души, — она игумения, и на ее ответственности лежит религиозно-нравственное развитие сестер ею же самою основанной обители! Работы ей предстоит много, но мы ее уже видели за делом, знаем, как она понимает и как исполняет возлагаемые на нее обязанности

В самом начале своего игуменства она задается мыслью воскресить дух древнего иноческого жития, зажечь в зарождающейся обители искру того благодатного света, которым так ярко сияли монастыри нашей древней Руси. С этой целью она вводит в Борисо-Глебскую обитель чин общежития по уставу преподобного Феодора, игумена Студийского. Помня мудрое изречение Святых Отцов: «Да говорит не язык твой, а дело!», она обращает на себя первую всю строгость вводимого ею устава. Привычек ее прежней жизни, даже памяти о них как бы никогда не существовало: одежда, обувь, обстановка ее кельи были не только простые, но грубые*.

* Постелью служил ей войлок на доске и кожаная подушка, мебелью — деревянные самые простые кресла и табурет, обитые затрапезом, одеждою — крашенный подрясник и ряса толстого манатейного сукна, бельем — две суровые власяницы. В семействе Озеровых сохранилось воспоминание о том, как однажды Евгения вернулась от митрополита Филарета в большом смущении. На вопросы семейных она рассказала, что на подворье встретилась с настоятельницею одного из московских монастырей и что Владыка, окинув взором щегольскую рясу московской игумений и грубое одеяние аносинской, приказал игумений Евгении сесть возле него на диван, а другой сказал: а ты постой, пожалуй еще изомнешь свою рясу!

Первая приходит она в храм на службы церковные; сама читает и в церкви и в трапезе, сама для обучения сестер канонаршит, толкует им все, что они читают и поют во храме, дневные Апостол и Евангелие, беседует с ними о добродетелях, обязательных для каждого христианина, тем более — для монашествующих. Труд, любовь, мысль, заботу, всю душу дает она сестрам своей обители.

Но мы уже сказали, что Бог не судил ей счастья на земле. В обители только что устраивающейся, которую еще направляют к ее будущей деятельности, характеру, много выпадает горя и заботы на долю той, которая стоит во главе дела, указывает путь, поддерживает первые шаги, вызывает и сосредоточивать усилия. Строгость жизни, к которой игумения Евгения призывала сестер, возмущала дух большинства последних, приводила их к ропоту... «Не прошло шести недель после моего пострига, — пишет игумения Евгения, — как казначея с ее присными объявила мне что выходит вон из обители»... Любовь и смирение игумений удерживают монахиню Серафиму до января 1825 года. С переходом казначеи в Вознесенский монастырь прекращаются смуты, и игумения отмечает в своей рукописи: «Сестры мало-помалу начинают внимать истине, волнение умов затихает», но тотчас же прибавляет: «Обидные слухи насчет меня, грешной, так были удачно распространены моими недоброжелателями, что предубеждали против меня не одних монашествующих, но и многих мирских... Разные обстоятельства тогдашнего времени и жизнь нашу в подробности описывать оставлю. Богу Всеведущему все известно... Сей крест послан от Бога, и сии люди ничто иное, как орудия Его, и ежели еще не послужили, то со временем послужат к пользе нашей, ибо волею и неволею знакомят нас с терпением, а может, доведут и до смирения. Помоги, Господи!»... Припомним здесь, что 29 лет тому назад, в весьма тяжелую пору ее жизни, клевета не пощадила даже святыни ее горя.

Работы по монастырю шли между тем своим чередом. 12 сентября 1824 года преосвященный Филарет освящал в Борисо-Глебской обители небольшую церковь во имя Святителя Димитрия Ростовского, сооруженную для отправления треб прихожан по левую руку от святых врат. На месте, занимаемом ныне этой церковью, стояла прежде сторожка, в которую в одну зимнюю ночь двое монастырских сторожей умерли от угара. Они оба похоронены под алтарем поименованного храма.

Два года с половиною игуменья Евгения покойно занимается устройством своей обители. Все под ее наблюдением приходит мало-помалу в порядок, Но у ней является новая забота: она чувствует, что стареет, что ей окончательно изменяет здоровье, слабое и в молодости; она задумывается, присматривается к сестрам своей обители, ищет между ними ту, которая со временем должна заменить ее в должности игумении; есть уже между сестрами достойные монахини, но нет игумении.

В июне 1827 года в Борисо-Глебскую обитель перевели из Серпуховского Владычного монастыря монахиню Серафиму, которую по ходатайству игумении возвели в должность казначеи. Замечательно умная, ловкая, находчивая, новая казначея своей разумной распорядительностью по всем вверенным ее ведению делам скоро заслужила любовь и доверие игумений Евгении. Вот что пишет последняя о ней в своих записках: «Дорожа обителью и порядком благочиния и благочестивой жизнью здесь пребывающих, усердной и благовейной службою в храме Божием, не могу иного в утешение себе пожелать, как видеть теперешнюю казначею настоятельницею обители.»

6 мая 1828 года происходила в Борисово-Глебской обители закладка храма во имя Св. Великомученницы Анастасии Узорешительницы. Служил наместник Саввинского монастыря Мефодий; в августе того же года храм и больничное при нем здание окончены вчерне; в июле 1829 года храм оштукатурен, а 1 сентября освящен архимандритом Андроньевского монастыря Гермогеном, в сослужении Саввинского наместника о. Марка и двух местных Священников. В больничном здании находились больница на шесть кроватей, кельи игумений, некоторых монахинь и послушниц... «Признаюсь, — пишет игумения Евгения, — что без помощи казначеи и ее непомерных трудов и заботы я была бы не в силах ни предпринять, ни окончить построение храма и полезного при нем заведения. Подаждь, Господи, да пребывает она здесь в духе мира и тишины на пользу обители и на утешение мне грешной!...»

В 1830 году, в самый год появления холеры в Москве и окрестностях Аносина (от холеры как в Москве и окрестностях Аносина (от холеры как в самой обители, так и между прихожанами никто не пострадал), был поставлен новый иконостас в церкви Св. Живоначальной Троицы и четыре каменных столпа заменили в теплой соборной церкви прежние деревянные. Это опять делалось «под надзором и неутомимым попечением казначеи, ибо аз грешная, — прибавляет игумения Евгения, — почти во все время производства этой работы была в отлучке, на богомолий в Ярославле, Ростове и Свято-Троицкой Лавре»*.

* На возвратном пути из Лавры игумения Евгения заехала к одной своей родственнице А. Д. Благово. Была ночь; она не стала будить хозяйку дома и переночевала со своими спутницами на открытой Галерее. На другой день в ответ на упреки А. Д. Благово она сказала: стою ли я, милая, чтобы из-за меня других беспокоили...

В мае и июне месяцах 1831 года была покрыта железом крыша соборной теплой церкви; сама церковь выбелена снаружи, оштукатурена внутри. В июле разломали угловые, на передней стене, кирпичные башни и на месте их сложили новые, двухэтажные, гораздо просторнее прежних: в нижнем этаже — погреба, в верхнем — кладовые. В то же почти время вокруг кладбища внутри монастыря на месте деревянных столбов сооружены ради прочности 14 кирпичных столбов. Это делается опять «под надзором и трудолюбивым попечением» матери казначеи.

Игумения как бы намеренно отстраняется от своих обычных занятий, предоставляет честь всего, что делается, казначее, выдвигает ее на первый план, на вид. Но приняв власть в руки, войдя в прямые сношения с благотворителями обители, получив свободный доступ к начальству, добром ли и любовью платит казначея за оказываемые добро и любовь? Позднейшие приписки на полях рукописи против тех именно мест, где выхвалялась деятельность казначеи, заставляют нас сильно сомневаться в этом. Есть между прочими одна приписка, тщательно замаранная чернилами, состоящая из следующих с трудом разбираемых слов: «Старалась... и чтобы казначею утвердили на моем месте... Отъезжала, как бы сознаваясь, что ничем не могу содействовать к пользе обители... и все к ней относила... Но ничто не успеша... и все аз была виновата у владыки...»

Игумения Евгения страдала молча, она не оправдывалась, никого не обвиняла, но здоровье ее слабело со дня на день...

«10 января 1832 года, — пишет она, — по случаю тяжкой моей болезни, продолжавшейся несколько месяцев и доведшей меня до совершенного изнеможения сил, по моему желанию и приказанию впадыки я передала сестер и дела моей обители матери казначее, впредь до моего выздоровления»... Приведем и самое письмо владыки к игумений Евгении.

«Преподобной игумений Евгении о Господе радоватися! Неоднократно изъявляли вы желание успокоения от дел обители. После последней вашей болезни дети ваши по плоти также ходатайствовали о вашем успокоении. Последнее ваше письмо имеет признаки сил не довольно восстановленных. Желая, чтобы обитель, трудами и подвигами вашими устроенная, с благодарностью послужила вашему успокоению, соглашаюсь:

1. Управление обители на время немоществования вашего поручить казначее монахине Серафиме.

2. Все должны быть у нее в послушании, как у вас.

3. Она относится к начальству по должности. 4. Разумеется, в важнейших случаях не оставит она просить вашего совета и наставления.

Распоряжение сие может быть объявлено прочтением сего послания, о чем Конситорию известить с приложением списка. Мир и благословение Божие вам и обители усердно призываю.

Филарет Митрополит Московский»

«В апреле, — пишет игумения Евгения, — ради болезни моей и многих обстоятельств, о коих от туги сердца да умолчу, я вынуждена была выехать из обители в Москву, будто для лечения... Из Москвы... после вторичной сильной болезни от скорбей из того же источника я была уволена 24 мая на три месяца в полуденную Россию»...

«Призвав Бога в помощь, я поехала в Воронеж; при мне находились с особыми от моего паспортами (ибо меня отпустили без всякой прислуги) две послушницы Чилищева* и Комарова да Алексеева**, также с отдельным свидетельством. Благослови, Господи!»...

* Марья Александровна Чилищева, старушка, родственница игумений Евгении.

** Дворянка, послушница Аносина монастыря.

Перемена места и впечатлений была необходима для игумений Евгении. Весеннее солнце, пригревавшее землю, душистый весенний воздух, молодая свежая зелень, широкая светлая даль, вид ясного неба и расцветавшей и зеленевшей земли, роскошная растительность южных губерний России, разнообразная и деятельная жизнь, повсюду разлитая в природе — вся эта чудная краса Божьего мира не могла не подействовать благотворно на больную духом и телом старицу. Незаметно мысль ее стала проясняться, дух крепнуть...

18 июня добралась она до Воронежа. Тихие, светлые впечатления встретили ее здесь. Она познакомилась с архиепископом Антонием. Его светлый, спокойный ум, тихая, мудрая беседа, а более всего — сила его святой любви и молитвы произвели глубокое впечатление на старицу. «Спаси его, Господи, и в семь веце и в будущем!» — пишет о нем в своих записках игумения Евгения.

Мы не будем описывать ее путешествия, только укажем тот путь, которого она держалась. Пробыв некоторое время в Воронеже, она поехала в Киев, заезжала в Елецкий женский монастырь, в Белгород, в Шорисовский монастырь, основанный графом Борисом Петровичем Шереметевым и доднесь поддерживаемый его родом.

«Не доезжая 18-ти верст до села Ахтырки, — пишет игумения, — своротила я с большой дороги и в селе Янковке была на могиле старшей сестры моей и благотворительницы здешней обители* Анастасии Николаевны Надоржинской.

* Троицкой, в четырех верстах от Ахтырки, упраздненной в 1876 году. Соборная церковь во имя Живоначальной Троицы построена в начале XVIII века иноком сей обители Товиею (в мире Тимофеем Васильевичем Надоржинским), духовником Петра Великого и супруги его Екатерины I. Товия и погребен в сем храме, близ бокового алтаря.

Некогда она делала много добра людям; теперь, забытая всеми, почивает у своего дома в саду, далеко от церкви, и тропинка к ее могиле заросла... Из хижины поселянина, у которого я провела ночь и следующую за ней половину дня, я два раза приходила на могилу... Как ни было мне горько по чувству родства, дружбы и по тому, что видела неблагодарность облагодетельствованных ею людей, однако ж радовалась, что Господь хотя нечаянно, но допустил меня до ее могилы и молитвою моею о ней и поклонением ее праху воздать ей должное...»

Из Ахтырки она поехала в Лубны, в Переяславль, и 18 июля, не доезжая верст шестнадцати до Киева, увидала верхи его храмов и монастырей. В Киеве она провела целый месяц и, возвращаясь в Москву, ехала через Чернигов, Стародуб и имение графа Алексея Григорьевича Разумовского, где он похоронен, местечко Почеп. «Отсюда, — пишет игумения Евгения, — я пробралась до места упокоения сестры моей Варвары Николаевны Безобразовой (с этою целью и тракт сей избрала). Прибыв в село Кокино, где она имела дом свой и где похоронена с мужем и с сыном, я остановилась у диакона... Горько и стыдно мне стало, что у обеих сестер мне не пришлось быть при их жизни, а навестила их мертвых; но так как они обе почивают как-то сиротливо, то и тем уже была довольна по моей любви к ним, что привел меня Господь отдать им долг родства, помянуть их на месте упокоения и поклониться им. Была я в доме и отправила литию на самом том месте, где она умерла. Сберегая себя, не вхожу в подробное описание чувств моих. После сестры имение в опеке; но, благодарю Бога, про опекуна и люди дворовые и крестьяне отзываются хорошо, да и долг понемногу уплачивается. Обещал мне даже докончить построение церкви. Подай, Господи!»

«Из Кокина на ночь приехали мы в прежде бывшее мое имение Новоселки. На утро был воскресный день... Поселяне спешили меня видеть, ради чего я почти день пробыла там. Многие желали, чтобы я приняла от них в дорогу кто яиц, кто соты, и со слезами со мною прошались. Им не худо и при детях моих, но они и меня не забывают своею памятью и любовию."

«В родительский дом, к брату Ивану Николаевичу в Овстуг, я приехала поздно вечером. Сей родной столько явил мне любви и удовольствия, что я к нему заехала, что описать мне трудно, и как тогда при свидании и прощании с ним произнесла: «Да утешит тебя Господь за меня», так и теперь при описании повторяю от души: «Да спасет его Господь и благословит семейно во все дни его жизни!». 28-го ездила я с ним в другое его село, Речицу, где чудотворный образ Св. Николая и похоронены наши предки со стороны матери. В Овстуге пробыла я два дня... служила панихиды по дядюшке Андрею Денисовичу Панютину и в старой церкви — по Агафье Александровне Вепрейской, нашей родственнице».

«29-го после обеда я распростилась с братом... и на ночь приехала в село Рековичи, где был дом покойного князя Бориса Ивановича и которое принадлежит теперь нашей дочери... Князь похоронен здесь с двумя братьями и отцом... Храм во имя Преображения Господня... Мне желалось поклониться останкам князя и помянуть его на месте его упокоения в последний, быть может, раз»...

«Я заехала к другу своему Елисавете Алексеевне Ельчаниновой, живущей близ Вереи, и, отдохнув у нее два дня, по дурной дороге, под дождем и снегом поехала в Москву, куда и прибыла 11 сентября...»

Игумения Евгения остановилась у своей дочери. Вся семья была здорова и радовалась как ее благополучному возвращению, так и тому, что путешествие принесло видимую пользу ее здоровью...

На другой день она приехала к митрополиту и размышляла дорогою, что будет теперь с нею и что он ей объявит. Хотя духовные отцы, с которыми она советовалась и в Киеве и в Воронеже, наказывали ей отнюдь не уклоняться от управления основанной ею обителью, однако ж, припоминая прощание свое с митрополитом и его видимое охлаждение к ней, она надеялась, что он не возложит на нее снова обязанности игументства. Митрополит принял ее милостиво, расспрашивал о путешествии и предложил вступить немедленно в управление обителью. Игумения Евгения напомнила ему причины, заставившие ее удалиться из обители, и умоляла об увольнении. Митрополит обещался подумать. Провожая се, он ей напомнил, что девять лет тому назад, 14-го сего месяца, он поставил ее игумениею Борисово-Глебского монастыря. «Я в этот день буду служить в Чудове, — сказал он ей — приезжайте молиться».

19 сентября игумения Евгения получила из Духовной Консистории указ и при нем письмо следующего содержания: «Так как после путешествия здоровье ваше приметно поправилось, то мы надеемся, что паки примете управление БорисоГлебского Аносина монастыря, к утешению там живущих». На это письмо она ответила: «По старости и слабости моей я желала уединения и просила о нем, но так как воля архипастырская призывает меня на службу вторично, то не дерзаю отрекаться».

Редкие дни, которые проводила игумения Евгения в семье, служили для нее отдыхом. В приходе Священномученика Власия, в Старой Конюшенной, в большом доте Озеровых росла целая толпа внучек, из которых старшей, носившей мирское имя бабушки, было уже теперь семнадцать лет. Эту свою старшую внучку особенно горячо любила старица, называла своею утехою, и несмотря на то, что в молоденькой девушке, веселой и живой, не было заметно ни малейшей наклонности к монашеской жизни, часто, глядя на нее, говаривала одной из своих приближенных послушниц: «Вот посмотри, коротко ли долго ли, а Дунюшка будет наша!»*

В тихом семейном кругу, окруженная любовью и попечением больших и малых членов семьи/старица отдыхала душою и на время забывала свои скорби и заботы.

* Слова ее сбылись через 12 лет по ее кончине: в 1849 году Евдокия Семеновна Озерова поступила в монастырь, двадцать лет управляла Борисо-Глебской-Аносиной обителью, именуясь монашеским именем своей бабушки — игуменией Евгениею; потом была переведена в Страстной монастырь.

«Будьте готовы к сретению ветхой старухи, — пишет она к ним в одном из своих писем, — будьте здравы телом и бодры духом, да на вас глядя и моя юность обновится, яко орля... Натомилась я недугами немало; не лишнее посреди вас поотдохнуть».

На этот раз отдых нарушило появление монахини, Серафимы. «21-го сентября у нас храмовый праздник, — говорит игумения в своем дневнике, — не могла ее ожидать в этот день; но она приехала, и на приветливую мою встречу отвечала холодно. По своему обыкновению, я привезла ей образ и еще гостинец; ни словом каким меня за сие не поблагодарила, а только указала положить на стол. Я положила и замолчала, ожидая что будет. Она вопрошает: вхожу ли я в управление обителью? Ответствую: владыка призывал меня, и указ прислан мне из Консистории. Она вышла из себя, стала выговаривать мне: зачем я возвратилась; что она и прежде горевала, что отъезд мой из обители покроет ее позором, но что тогда благоразумные люди успокоили ее, почему и наслаждалась она миром во время моего отсутствия, ныне же отказывается быть казначеею и выходит вон из обители... Много и долго говорила она и шум подняла такой, что хозяйка дома, добрая дочь моя, ужаснулась и старалась образумить ее своими кроткими представлениями, но напрасно. Я молчала, наконец сказала с грустью: признаюсь, не ведаю, что еще должна сделать для вашего успокоения. Сколько раз и прежде и теперь письменно и словесно просилась я в отставку и даже вон из обители — не отставляют и не выпускают. Три года тому назад я отъезжала только, чтобы дать вам отдых от себя, ныне тоже немало странствовала, и уже, ей-ей, не знаю, чем вас успокоить, ибо ничего от меня не зависит. Приспело ночное время: аз, грешная, думала, что за ночь она утихнет, одумается и на утро мы свидимся как должно. Случилось противное: ранним утром она ко мне явилась, объявляя, что едет к митрополиту подавать просьбу о выходе из здешней обители. Ответствую: все, что только могла и даже свыше возможного сделала, чтобы вас успокоить; не успела в этом; остановить вас не могу, делайте что знаете, с Богом... 23-го вечером я поехала к митрополиту, чтобы принять благословение, ибо на утро должна была отправиться в обитель. У него я встретила преосв. викария Николая. Владыка объявил мне при нем, что монахиня Серафима была у него и подала просьбу об увольнении ее от казначейской должности, с оставлением однако ж в Аносинской обители, что он ничего не отвечал, желая спросить прежде меня: найду ли я это удобным? Я отвечала, что пусть она остается в казначеях, а что жить ей в обители простой монахиней не нахожу удобным, предвижу единое смущение для нее и для себя, и для сестер; впрочем, как ему благоугодно, так да и решит, дерзаю только умолять, и дело еще не испорчено: я в обители не была, в управление не входила, не сотворить ли надо мною милости, не поставить ли монахиню Серафиму игумениею, а меня по слабости здоровья и старости лет не уволить ли на покой. На что владыка возразил, что не хочет сего, что Серафима еще молода для игументства, что он переведет ее в иную обитель, а меня отпустит с миром в Аносино».

«24-го сентября в 10 часов я выехала из Москвы в сопровождении некоторых из моих знакомых, которые захотели проводить меня до монастыря»...

В Борисо-Глебской обители вечерня была на отходе; читали правило, когда одна из сестер вбежала в храм с известием, что матушка едет... В одно мгновение вся обитель была у ворот... «Все бросились к моему экипажу — говорит игумения Евгения, - выхватили меня из него, обливали слезами радости, каждая хотела приветствовать меня и слов не находила... Все громко благодарили Бога, что дал им еще видеть меня в обители, посреди их... Я вошла в собор, приложилась к св. иконам и прошла в больничные кельи, которые были для меня прибраны».

Став снова во главе обители, игумения Евгения принялась за свое дело с прежней любовью и энергиею.

На этот раз мирно и тихо было в монастыре. Монахиня Серафима вскоре уехала в Тверь. После ее отъезда сестры говорили на соборе: «Да обрящет она себе покой, где хочет, а матушку игумению да престанет огорчать и нас смущать»..

Некоторое время она нарушала еше душевный покой игумении Евгении своими письмами и присылками, но потом замолкла. «Видя один набор слов в ее письмах, не считаю нужным ответствовать, — говорит игумения, — лучше молча молиться за нее, что творю»...

Христианская любовь было так сильна в душе игумении Евгении, что, когда впоследствии Серафима писала ей, изъявляя свою скорбь о том, что оставила ее и обитель, и прося дозволить послужить ей в старости и болезни и тем загладить прежние вины, она согласилась принять ее вновь в обитель... «Аще... будет на то архипастырское благословение, — говорит она, — я не прочь от соединения... и с любовью матери приму»... Но Серафима не вернулась. На ее место в 1834 году казначеею определена монахиня Анастасия* ...

* Александра Лаврентьевна Комарова.

«Когда в трапезе прочли указ о ее назначении в казначеи, — говорит игумения Евгения, — она очень смутилась и со слезами упрекала меня: почто я поставила ее в эту должность?»... Но это сделалось помимо всякого указания со стороны матери игумений.

Скудость средств обители и строгость устава оставались те же, но ропота не слышно. Огня не дозволялось иметь в кельи, ни лампад, ни ночников. Был один только самовар в обители, в игуменской кельи, на случай приезда гостей. Сестры работали в поле, в огороде, дома кололи дрова, пряли шерсть, ткали холст. Дни проходили в молитве и в непрестанном труде на пользу общины. Все безропотно подчинялись такому строгому порядку, ибо сама настоятельница постоянно подавала пример труда и лишения. Сестры ее боялись, но и любили. Она сама почти ежедневно читала в церкви и дома учила читать молодых и спрашивала содержание прочитанного. Случалось ли кому заболеть, она приходила к больной, садилась у ее кровати, приносила ей белого хлеба. «Не скорбишь ли, что болеешь? — спрашивала она. — Не скорби, кого Господь наказует, тех Он любит!» Вынуждена ли она была выговаривать кому, она обыкновенно призывала виновную в свою келью, вела с нею беседу наедине и потом говорила: «Не сетуй на меня, я должна делать свое дело: я начальница и буду Богу отвечать за вверенную мне обитель!» В праздничные дни она ходила в церковь и в трапезу в мантии с игуменским жезлом в руках.

Обитель продолжала отстраиваться под ее неусыпным наблюдением: сложена каменная прачечная и в примыкающей к ней башне устроена котловарня: сторожка выстроена и при ней просторная келья; ограда исправлена, покрыта тесом в два ската, украшена каменными воротами; построены вновь и заново исправлены сараи, скотный двор, амбары хлебные, весь фундамент трапезы; купол на соборе обшит железом, выкрашен; к собору же подведены боковые крыльца из белого камня; при входе с паперти сделаны дубовые толстые двери, обитые войлоком и клеенкою (такие же двери сделаны в больничной, в трапезе); во многих кельях сложены новые печи; вырыты два пруда и обшиты дерном: один — для рыбы внутри монастыря, другой — в поле для водопоя и стирки; все монастырское поле для избежания потрав и ссор с соседями, окопано глубокою канавою с двумя въездами и воротами.

Но хотя мысль игумений работала неусыпно, обнимая все нужды духовные и материальные обители, и глаз доходил до всего, однако ж здоровье ей стало снова изменять... «Недугую сильно, — пишет она, — но действую по долгу звания моего, кажется, неослабно, препобеждая, при помощи Божией, немощь телесную».

В начале мая 1835 года в обитель дали знать, что Елисавета Алексеевна Ельчанинова тяжело больна. Ни лета, ни скорби не изменили любящего сердца игумений Евгении: всякое святое, прекрасное чувство было доступно этому сердцу. Она позабыла свою старость и хворь, выпросила у отъезжавшего на чреду в Петербург митрополита благословение и 8 мая в 9 часов утра выехала из Москвы. Не переменяя лошадей и не останавливаясь на пути, ехала она до имения Ельчаниновой, находившегося в трех верстах от Вереи. Она нашла своего друга на смертном одре без памяти и без языка. Дружба ея с Е. А. Ельчаниновой продолжалась сорок пять лет. Семнадцать лет было обеим, когда они узнали и полюбили друг друга; вместе начали они жизнь, вместе прошли ее и дожили до старости в той же неизмерной любви и дружбе. Воспоминания всей прожитой жизни, первых дней юности, всех прошлых радостей и скорбен связывали игумению Евгению с умирающей, и ей хотелось отдать своему другу последний долг любви — послужить при ее смертном одре. Мысль эта придавала ей силу, но грустно было ей, что Елисавета Алексеевна потеряла память и не сознавала ее присутствия. Долго, с напряженным вниманием вглядывалась умирающая в сидевшую у ее кровати монахиню и наконец, с трудом выговаривая слова, произнесла: «Кто это?» — «Аносина монастыря игумения Евгения!» — отвечала старица, нагнувшись к ней. Больная промолчала, но с той минуты почти до самой смерти не спускала с нее глаз... Она скончалась 13 мая в пять часов вечера. Игумения Евгения закрыла ей глаза, при выносе тела шесть верст шла пешком, придерживая рукой край гроба, и, когда опустили тело в могилу, засыпали землею и присутствующие стали расходиться, она подошла, осенила знамением креста свежую могилу, и, по ее собственным словам, «только единою покорностью воле Божией отторгалась от места упокоения своего друга».

По возращении в обитель игумению Евгению встретили известием о грозе, разразившейся над обителью в ее отсутствие, 14 мая в седьмом часу вечера молния ударила в собор Св. Троицы, выбила 36 стекол, опалила иконостас, золоченый карниз над верхним ярусом икон и другие карнизы, краску и лак истопила, но не повредила ни одной иконы во всем иконостасе. «Не выходя из храма, — пишет игумения Евгения, — священником Иоанном и нами всеми было принесено благодарственное молебствие Богу за посещение и помилование обители. Я письменно в подробности донесла в Петербург митрополиту Филарету о случившемся и просила разрешить сделать необходимые поправки». Разрешение было получено. 1836 год, июля 20 иконостас был исправлен и малым освящением обновлен.

Часто приходил игумении Евгении на память ее умерший друг... «Сегодня ночью, — пишет она в своих записках, — мать Анастасия видела во сне моего друга Елисавету Алексеевну. Она шла по зеленому и благоухающему лугу, одетая в белое, и смотрела весело. Увидав через дорогу мать Анастасию, она сказала ей: «Как матушка игумения Евгения стала слаба!» Анастасия отвечала: «Да и что далее, все слабеет... Вы много крепче ее были, а прежде ее умерли!» Она на сие помолчала и проговорила: «Истину тебе скажу: никто мне не нужен, как матушка игумения!..» И с сим словом удалилась»... «Я свежо памятую могилы, в которые многих опустила, а теперь сама гляжу в могилу», — прибавляет игумения Евгения.

Семь дней по освящении обновленного храма игумения Евгения, испросив благословение у владыки и поручив обитель матери Анастасии, поехала в Воронеж. Дни, которые она провела в Воронеже в 1832 году, оставили у нее отрадное воспоминание. Ей хотелось поклониться новоявленному угоднику Божию Митрофану; хотелось видеть архиепископа Антония, который своей любовью и мудрым словом пришел к ней на помощь в трудную минуту ее жизни.

«8-го августа во время поздней литургии я приехала в Воронеж, — пишет игумения Евгения, — и прямо пошла в Благовещенский собор. Не умею высказать, как возрадовалась я духом, что наконец, милостью Божисю, сподобилась поклониться новооткрытым мощам угодника Божия... По окончании обедни человек мой подошел ко мне и сказал, что по случаю квартирующих полков и стечения из разных мест богомольцев он не мог отыскать мне квартиры. Племянник мой, которого я увидала в церкви, князь Андрей Мещерский вызвался помочь мне, но и ему не посчастливилось. В экипаже одной Орловской помещицы г-жи Глебовой я поехала, оставив своих спутников среди двора, к архиепископу Антонию, проживающему на своем подворье в трех верстах от города. Владыка принял меня с нежностью отца и, хотя уже сам откушал, однако ж приказал накрыть столик и, беседуя ласково, угостил меня обедом. Узнав, что я не могу найти себе угла в Воронеже, он послал туда своего келейника с приказанием приготовить для меня две кельи при архиерейском доме и приютить немедленно людей моих и экипаж. Когда я вернулась от архиепископа, все было уже готово. Таким образом, по милости владыки я была отдалена от всякой суеты и помещена так близко к собору, что ходила к службам по первому благовесту»... Игумения Евгения провела несколько месяцев в отсутствии...

Здоровьем не запаслась игумения Евгения во время своего путешествия: она становилась все слабее и слабее. Нервные головные боли сделались почти постоянными. Прежний мужественный дух, прежняя сила воли обитали в этом слабом, больном теле; но игумения Евгения не могла уже действовать по-прежнему; время унесло ее физическую силу. Иногда ей приходилось целые дни проводить в своей келье в бездействии и страдании. При ней находилась постоянно одна только ее молоденькая келейница послушница Гликерия*.

* В последствии настоятельница Успенского Коломенского монастыря игумения Ангелина.

Вероятно присутствие этой чистой, юной души благотворно, отрадно действовало на больную; вероятно, последняя замечала, что ее слово ложилось на добрую почву. Случалось, что в долгие зимние вечера больная забывалась тонким сном под чтение Гликерии, сидевшей на стуле возле одра, и что Гликерия, заснув крепко, роняла книгу и падала сама со стула на пол. Внезапный шум выводил из легкого забытья больную, которая потом всю уже ночь оставалась безо сна. Гликерия стала садиться не на стул, а на низкой скамейке, и, если ей случалось задремать и свалиться на пол, то дело обходилось без шума. Казначея, простая умом и сердцем мать Анастасия, любила всей душою своею игумению, но не понимала ее и избегала всякого с нею важного разговора. При ее одиночестве в болезни на игумению Евгению находили минуты душевной слабости, грусти, и тяжело ей становилось одиночество, в котором она находилась. Вот что пишет она к Озеровым в одну из таких минут: «Когда, милостью Божиею, дух мой возвышается, тогда, Его милостью, становлюсь выше человечества; ибо в Едином Господе вся своя полагаю; а когда, яко человек, снисхожу к своему человечеству, тогда невольно желаю от близких моему сердцу отрады в ветхости моей и сиротстве»...

В духовном завещании своем она наказывала: «При погребении моем не делать никакой траты, а сколько кто при семь случае пожелает поусердствовать, да обратит свою лепту в пользу неимущих»... Она не указала себе преемницы и обитель свою вверила Богу и Святителю, которого свято, глубоко чтила до своего смертного часа...

«Не избираю никого на место свое, — говорит она, — а когда придет время, да будет воля Божия и архипастырская к избранию... Аще не Господь созиждет дом добродетелей, всуе трудимся!» — прибавляет она. «Возлюбленный мои! — часто говорила она сестрам своей обители. — Знайте, что, ежели я обрящу благодать у Господа, то по смерти моей обитель утвердится и процветет; но если душа моя будет отвержена Богом, то и обитель придет в упадок»...

В январе 1837 года она почувствовала онемение в правой руке, но, сколько могла, ходила в церковь и не приостанавливала своих обычных занятий. Она имела обыкновение причащаться Св. Тайн чрез каждые шесть недель и в конце января стала говеть. Одна из монахинь заметила ей, что не лучше ли отложить говение до Великого Поста, до которого оставалось только две недели. «А кто знает, — отвечала старица, - доживу ли я до него?»... 1 февраля она причастилась Св. Тайн, 2-го, в день Сретения Господня, была у всех церковных служб. После вечерни она написала коротенькую записочку Озеровым, пользуясь тем, что на утро следующего дня ехали в Москву за мукою... «Трудно пером водить... по совести уверяю: настоящей болезни нет, а что есть, сообщаю... Объемлет и благословляет вас всех мать и друг ваш Евгения»...

Она чувствовала себя утомленной и.прилегла на постель. Был восьмой час вечера. Келейные ее по обыкновению собрались в ее келью слушать молитвы на сон грядущий. Маленькая девятилетняя послушница Анюта читала вслух молитвы. Игумения Евгения от слабости не могла стоять на ногах и слушала, полулежа на постели. Сестры молились. Тихо было в кельи.

«Господи, не лиши меня небесных твоих благ!..» — проговорил громко детский голосок Анюты и остановился... Послышалось болезненное хрипение... «Матушка кончается!..» — вскрикнула с ужасом монахиня Анастасия и бросилась к постели... Ее тотчас же увлекли в коридор...

Целые сутки продолжались предсмертные страдания. Игумения лежала без чувств, без памяти... Дали знать в Москву... Ночь прошла в мучительной тоске и ожидании, но умирающая не приходила в себя. Рано утром совершили над нею таинство Елеосвящения; весь день сестры попеременно читали у ее одра акафист Спасителю, Божией Матери и великомученнице Варваре; в пятом часу вечера отслужили молебен пред Тихвинской иконой Божией Матери — и тихо испустила дыхание игумения Евгения...

Двенадцать протяжных ударов монастырского колокола, далеко расшедшихся в морозном воздухе зимнего вечера, повестили, что не стало у обители матери, не стало живого, постоянного примера истинно монашеской жизни, что игумения Евгения совершила свое дело на земле и предстала Господу...

Плач поднялся в монастыре. Опрятали тело: то были одни иссохшие кости... Вечерня была на отходе. Клиросные прямо с хора больничной церкви прошли в келью усопшей, окружили ее одр и пропели над нею первую панихиду. «В путь узкий хождшии и прискорбный... в жизни крест яко ярем вземший... приидите насладитеся... почестей и венцов небесных!..» — тихо, сквозь слезы пели осиротевшие сестры.

Приехали Озеровы — зять, дочь и старшая внучка покойной и застали тело уже вынесенным в больничную церковь... Велика была их скорбь, но жгучему горю не было места у этого гроба. Вид усопшей, лежавшей в сиянье свечей и лампад, в своем строгом и торжественном покое, в монашеском одеянии, с крестом, в холодной руке, красота этого мертвого лица останавливали скорбь и слезы тех, кто ее любил. «Несть убо, Господи, рабом Твоих смерть, — ясно говорило это Светлое, радостное лицо, — но преставление от печали... на успокоение и радость!..»

На пятый день по ее кончине тело внесли в соборный храм обители, отпели при многочисленном стечении народа и предали земле на месте, ею указанном, на северной стороне собора, около придела Святых князей Бориса и Глеба*.

* Могила была вырыта, по ее приказанию, задолго еще до ее кончины.

Обедню еще кое-как крепились сестры и пели, но когда настало время отпевания и духовенство окружило усопшую, со всех сторон послышались громкие, раздирающие душу рыдания...

В ризнице Аносина монастыря хранятся вещи покойной: ее келейный киот для икон, очки, костыль, игуменский жезл, образочки с шеи на шнуре, волосы, снятые с головы ее митрополитом Филаретом при пострижении, и белые костятые четки, данные в то время владыкою. В монастырской трапезе находится портрет игумений Евгении. Она изображена во вес рост с жезлом в руке, с лицом, полузакрытым прозрачным покрывалом камилавки. Пред нею на аналое открытая книга, на которой виднеются слова: «Господи, возлюбих благолепие дома Твоего и место селения славы Твоея!» Игумения Евгения роста была небольшого, лицо имела худое, бледное, вид важный, сосредоточенный, глаза проницательные и до того ясные и строгие, что, по преданию, сохранившемуся в обители, без невольной робости и смущения нельзя было вынести их пристального взгляда. Портрет, о котором мы говорили выше, и вообще все портреты, оставшиеся после покойной, неудачны и мало ее напоминают.

Над могилою игумений Евгении детьми ее поставлен памятник из двух плит, жерновой и гранитной, с надписью на последней:

«Здесь покоится тело усопшей рабы Божией, инокини Евгении, основательницы Борисо-Глебско-Аносина общежительного Девичья Монастыря, скончавшейся 1837 года, февраля 3 дня, в 5 часу пополудни. Жития се было 64 года, 11 месяцев и 17 дней. «Благоволит Господь в боящихся Его...» (Псал. 104).

Могила обнесена железной решеткой с навесом. Неугасимая лампада теплится день и ночь пред иконою Тихвинской Божией Матери, осеняющей могилу.

Вечным памятником усопшей стоит Борисо-Глебская обитель — убежище душ, ищущих спасения в труде и молитве. Память об основательнице живет в обители и хранится с благовением и любовью. Поныне ходят сестры на ее могилку просить у нее благословения пред началом нового послушания всякого дела, рассказать ей свое горе, скорбь душевную... В светлую летнюю ночь часто у этой могилки, под окно Троицкого собора собираются сестры читать молитвы на сон грядущий... Все они верят, что игумения Евгения и за гробом не оставляет своей молитвой и любовью обитель, которую создала трудом и слезами, в которой проходила земной подвиг и, свято совершив свое служение, легла на покой до великого дня суда Божиего... Вид ее могилы, озаренной сиянием лампады, напоминает сестрам обители завет, молитву основательницы:

«Желаю и молю Господа, да все сестры в разуме истины подвизаются к своему спасению и да пребывает благословение Божие над весью сей, местом, обителью и пребывающими в ней отныне и вовеки!»...

Аносино. Марта 17-го, 1875 года

ПРИЛОЖЕНИЯ

ПИСЬМО КНЯГИНИ ЕВДОКИИ НИКОЛАЕВНЫ МЕЩЕРСКОЙ К ПРЕОСВЯЩЕННОМУ АВГУСТИНУ, ЕПИСКОПУ ДМИТРОВСКОМУ, УПРАВЛЯЮЩЕМУ МОСКОВСКОЮ ЕПАРХИЕЮ

Ваше Преосвященство, милостивый наш Архипастырь!

Всегда с благодарным сердцем воспоминаю, что Вашими благодетельными наставлениями имела счастие получить дозволение соорудить храм Божий в сельце моем Аносине. То и теперь не к кому, как к Вам, попечительному нашему Пастырю, прибегаю довершить Ваше благодеяние, уврачевать душу мою, издавна испытуемую скорбями, болезнями, а теперь и горше уязвленную. Нашествием лютого врага лишилась я близких мне людей; состояние расстроилось, как многими разорениями от неприятелей, так и служа остатками общему благу и спокойствию (которое да, совершась, вознаградит нас!). Единую отраду нахожу и ожидаю, дабы привести к освящению устроенный мною храм, который, по всеобщему несчастию, вскоре не может быть так кончен, как был начат; ибо мастеровые, взявши значающие задатки по условиям, начав работу, должны были оставить и искать своего спасения, укрываясь от свирепого тигра. Надеюсь, что Ваше Высокопреосвященство дозволите освятить приделы, не взирая, что еше золотьба не кончена, которую и по освяшении при первой удобности обязуюсь по условию сделанному исполнить. Ризница у меня готова и смею сказать, что довольно хорошая. Не достает звону, на которой я посвящаю все, что имею, дабы оный купить; но в случае, буде за общим разстройством не отыщут где купить, то смею предложить Вашему Высокопреосвященству: не соблаговолите ли назначить мне какой вклад положить в Саввинский монастырь и оттоле получить звон, бывший в Ивановской упраздненной церкви, на месте которой, по дозволению, мною сооружена? На сие прошу Вашего решения, по которому вручителю сего письма предписано руководствоваться. Относительно Священника к Вам же прибегаю: кого изберете и назначите (лишь не из Павловского причту, который слишком мне известен), я останусь довольной и, имея его Вашим выбором и благословением, буду ожидать всего хорошего и что добре упасет вверенное ему стадо. Дома как для него, так и причту, выстроены покойные и чистые. Предприняв сооружение Храма, не соразмеряла по состоянию моему, а стараюсь токмо, чтобы все соответствовало столь великому предназначению и служению по вере нашей. Довершите же отеческое Ваше о мне попечение, дайте вкусить отраду и благословите Священника, дабы скорее приступить к освящению. По гласу Вашему к сему желаемому торжеству, не укосня, являюсь с сиротой моей, которую укрыла от зол вражьих. Препоручи себя и дочь Вашему благословению, с истинным высокопочитанисм остаюся

Вашего Высокопреосвященства,

Милостивого Государя

всепокорнейшая к услугам

Княгиня Авдотья Мещерская

5 Генваря 1813 года: Г. Моршанск

ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ ПИСЕМ ИГУМЕНИИ ЕВГЕНИИ

К СТАРШЕЙ ЕЕ ВНУЧКЕ ЕВДОКИИ СЕМЕНОВНЕ ОЗЕРОВОЙ

23 февраля 1820 года.

Поздравляю тебя, милая Дунюшка, со днем твоих именин. Желаю, чтобы, любя Бога как своего Благодетеля, ты молилась бы Ему усердно... Люби и почитай своих родителей; выполняй охотно их приказания; не забывай и меня, старуху, которая от всего сердца любит тебя и благословляет; люби родных, домашних; ко всем будь учтива, и все будут находить, что Дунюшка любезное дитя. Посылаю тебе в гостинец платочек на шею... Жалею, что вы не могли до меня доехать, но скажу твою же поговорку: «На хотение есть терпение». Видно, так было надобно, и грустить не должно. Поздравь от меня батюшку и матушку с дорогими для них именинницами. Катеньку поцелуй за меня. Обеих вас благословляю.

Бабушка твоя княгиня Авдотья Мещерская

Р.S. Пишу крупно; может, сама сколько-нибудь разберешь*.

* Родственница и воспитанница княгини Мещерской; она жила в семействе Озеровых.

* Это письмо писано к пятилетнему ребенку.

27 ноября 1824 года.

...Добрые твои родители, любя тебя нежно, всемерно стараются поселить в сердце твоем страх Божий, обогатить твой разум познаниями и сделать тебя угодной Богу и любезной людям; юность твою забавляют — умей же, дружок, понимать их попечение о тебе, ценить их любовь и милости, доказывая и на деле и в мыслях свое к ним послушание, почтение, благодарность. Чрез это будешь и сама счастлива... Я уже отшельница и не могу быть тебе полезной, но по родству и за мое усердие к тебе не забывай меня убогую старицу. Сестриц за меня поцелуй! Будьте между собой дружны... Остаюсь с любовью бабушка твоя.

Игуменья Евгения

27 февраля 1826 года.

...Поздравляю с приближающимся днем твоего Ангела... Марья Григорьевна* передаст тебе остальные мои духовные книги.

* На другой день внучке должно было минуть двенадцать лет.

Одна из них... на славянском языке: ею благословил меня Преосвященный Митрополит. Из любви передаю тебе этот драгоценный для меня дар; другая на древнем, но довольно понятном Французском языке. Еще у матушки отыщи мою книгу «Vie de saint Francois de Sale»: да поступит и она в твою библиотеку... Скажи Марии Григорьевне, что кн. Долгорукая, посетив меня вчера, вызвалась отыскать и доставить мне портрет покойного императора, но что я ей отказала, сказав, что Марья Григорьевна желает меня этим потешить и что я не смею ее огорчить, приняв портрет от другой...

26 января 1827 года*.

...Исполнение обязанностей есть благоприятное служение Богу...

14 ноября 1827 Любезнейшие мне внучки Дуняша и Катя! Блюдитесь праздности; любя труд, избегнете многих скорбей... С позволения матушки работайте по вечерам что-нибудь для церкви или шейте белье для бедных!...

(без числа и года)

Здравствуй, возлюбленная моя внучка Евдокия! Благословение Божие и мое грешное да пребывает с тобою во вся дни живота твоего!

Возьми у Аграфены Дмитриевны Благовой книги мои: «Oevres de Massillion», которую передашь твоей матушке, ибо книга эта принадлежала ее отцу, и «Homme-Dieu», которую пришлешь ко мне... Из книг, оставленных мною в доме, советую тебе прочитать «Esprite de l'Historie»: очень хороша, а отыскать нынче ее трудно...

16 апреля (без года)

Река очистилась от льда. Мне стало легче. Сегодня ясный день, авось установится хорошая погода и, даст Бог, подкреплюсь. Господи, подкрепи дух мой! Утомилась я многим в жизни моей, и при моей болезненности и одиночестве игуменство мое не всегда мне бывает вмоготу. Но воля Божия впереди всего: как Ему благоугодно, так да и управлять моею жизнью!

16 сентября (без года)

Не нахожу нужным уверять тебя, возлюбленнейшая моя Дуняша, насколько мое сердце полно тобою и насколько ты утешаешь меня сближением своим со мною. Давно я сего желала, скажу прямо, искала сего, и Господь благости утешил меня прежде, нежели отозвал отселе!.. Вслед за тобою и те при меня познали, и за любовь мою воздают мне взаимностью. Правда твоя: не имам с кем от души слово молвить, но, видя в этом волю Божию, научаюсь самоотвержению... и, когда поздоровее бываю, заменяю сей существенный недостаток ума и сердца отправлением со всем усердием моих обязанностей. Часто болит у меня сердце о твоей бесцветной матери, а моей доброй и нежной дочери; ее слабое здоровье, ее многосложные заботы, и вы вкупе, и дом, и расстроенность во всем во всем, и скудость этих годов, и ее направление забывать о себе, а другим угождать, кого удовлетворять... а при всем этом ее нежная любовь ко мне, грешной, и сердечная забота о том, каково мне. Она не часто высказывается, но изучив ее как себя самое, знаю, колико сердцу ее больно и сиротство мое и болезненность... Раздай по надписям мои записочки... Прощай, моя дорогая! Целую твои глазки, уста и благословляю тебя. Есмь, дондеже есмь тебя сильно любящая Евгения

6 декабря (без года)

...Бог сердцеведец моей к вам любви, но за грехи мои не суждено мне делить с вами ни радостей семейных, ни скорбей... Буди воля Божия! Лишения не легки, но они на пользу человеку... направляют его волею и неволею к смирению, коего еще есмь чужда и которое мне весьма нужно и по монашеству и по месту, мною занимаемому. Не стяжав еще настоящей духовной жизни, я предаюсь иногда, вместо радости, духовной скорби, видя день от дня усиливающуюся болезненность и всякого рода лишения... но, опомнясь, горько упрекаю себя и вижу в этом милость Божию...

10.

25 января 1830 года.

...Душа есть высшая часть человека; прилежно тщись обогощать ее христианскими добродетелями, что при помощи Божией и доведет тебя до цели предопределенной.

11.

5 апреля 1830 года.

Здравствуй и возмогай о Господе, возлюбленное чадо чад моих!.. Желаю тебе быть здоровой и пользоваться спокойствием душевным и удовольствиями, соответствующими твоему возрасту, не забывая и не отходя от священной обязанности: начально и прежде всего отдавать Божия Богови.

28 февраля, 1832.

...Добрым нашим Шиповым кланяюсь; скажи им, что не только ожидаю их к себе, но, и праву старшинства, позволяю себе требовать их прощального посещения. Теперь не только их, но и всех, кто с ними придет, принять не будет тесно; ибо я живу в больничных кельях, где в верхнем этаже большая, светлая и чистая комната; приезжайте только, до десяти разместить можно... Почтеннейшей твоей тетушке, Авдотье Николаевне, передай мое почтение!..

13 Января, 1833 года.

Близок день твоего рождения, возлюбленная Дуняша! Поздравляю тебя с вступлением в восемнадцатилетие; желаю и молю Господа, да дарует тебе силы душевные и телесные на прохождение жизни, Ему угодной и полезной душе твоей, к утешению добрых и почтенных твоих родителей и меня, убогой, старой и болезненной твоей бабки; да вижу и слышу, что семейство твое имеет тебя утехою, ближние — утешением, неимущие — подпорою, а сирые — защитою. Спаси, спаси тебя, Господи!.. Я начинаю поправляться, но еще слаба; сон явился, но что-то не укрепляет, аппетит плохой, пью горькое, но пользы не ощущаю... Посылаю тебе на день рождения чернильницу, да еще дали мне кружку, которую, пожалуй, до 1 марта разобью, то кстати и ее посылаю тебе: прибери ее, а 1 марта подари себе от меня! Желаю, чтобы чернильница скорее пригодилась к делу, и чтобы, когда поправишься, обмакнув в нее перо, тотчас черкнула ко мне, любящей тебя старухе... Сестриц и братца поцелуй за меня! Бореньке посылаю просфору.

14.

29 октября 1833 года.

...В отшельничестве моем мне дорого всякое внимание, от любви происходящее... В сестре Анастасии Николаевне я потеряла нежно любящего меня друга... Много вам горя, когда один из вас болеет; много и других забот и хлопот, но вы вместе друг друга выслушиваете, сообща горюете, взаимными ласками облегчаете тяжесть приключившейся скорби; я же совершенно одна, к тому же часто бываю больна, не могу ничего делать, почему чувствую еще сильнее сиротство... Когда, милостью Божией, дух мой возвышается, тогда, Его же милостью, становлюсь выше человеческого; ибо в едином Господе все свое полагаю; но когда, яко человек, снисхожу к своему человеческому, тогда невольно желаю от близких моему сердцу отрады в ветхости моей и сиротстве... Посылаю сестре Людмиле образ и письмецо... Вчера был день именин брата, Ивана Николаевича...

15 августа 1834 года.

Ожидая твою матушку, я и тебя поджидала, моя возлюбленная! Но при встрече у ворот монастырских узнала, что ты осталась с твоим отцом. Утешительное известие, что ты охотно выполняешь священные обязанности дочери, наполнило сердце мое благодарностью к Богу и вознаградило меня за отстроченное свидание с тобою...

16.

1835 года, февраль (два часа пополудни).

...В юности и в средние мои лета, желая из самолюбия явного, а еще более скрытного, блеснуть умом, я хватала и черпала знания, которые в почете у людей, а не старалась приобрести Христианские добродетели, почему теперь, в хворости и старости могу только сказать про себя: «Оскуде преподобная!»...

17.

(без года и числа)

...Я к вам приеду, когда не чаете (только буду выгадывать, чтобы не приехать в именинные дни и не помешать вашим празднествам). Будьте готовы в сретению ветхой старухи, здравы телом и бодры духом, да на вас глядя, и моя юность обновится, яко орля. Натомилась недугами немало, не лишнее посреди вас отдохнуть. Уголочек поукромнее мне приищи, в котором дня три или четыре я могла бы приютиться...

18.

1835 года, сентября 20.

...Имела я в моей Елисавете Алексеевне ту добрую дружбу, которую вы в своем семействе друг к другу имеете, и, лишившись ее, понесла тягостную для сердца потерю...

19.

5 ноября 1836 года.

...Письмо получила от м. Серафимы... в болезни еще сильнее ее раскаяние... Грехом поставляю себе не подать ей хотя слабого утешения... не отношу к ней евангельских слов «Любите враги ваши; ибо вижу в ней не врага своего, а только заблудившегося человека и мне прямого учителя...

20.

1837 года, января 23. ...Да будешь Богом хранима во все дни твоей жизни!...

III. ТРИ ПИСЬМА МИТРОПОЛИТА ФИЛАРЕТА К ИГУМЕНЬИ ЕВГЕНИИ

Благодарите Бога, сестра о Господе, что хотя Он и грозно возгремел над Вашим храмом*, но сохранил святыню Свою невредимою.

* О грозе 14 мая 1835 года.

Заочно нельзя мне представить, каков теперь вид иконостаса. Если след молнии не очень безобразный представляет вид, то, может быть, не худо было бы оставить его как есть, на память прощения и помилования. Но если вид неблагообразен, то исправьте поврежденное. Тафту отнять нет сомнения. Просветы лучше оставить открытыми, нежели закрывать досками.

Молитва да успокоит Вас в печальном воспоминании преставившегося друга**.

** Е. А. Ельчаниновой.

Мое путешествие затруднилось было в первый день тем, что у колеса переломилась чека, винтовая гайка слетела и колесо, ничем не придерживаемое, катясь около трех верст, наконец внезапно слетело же. Однако галка нашлась около трех верст назади, а чеку заменили карманным платком, пущенным в винт гайки, дабы закрепить ее. Затем путь был благоспешен. В Отдание Пасхи Слушал я литургию в Твери и в тот же день всенощную в Вышневолоцком соборе, где и [пропуск слова "отслужил" в печатном оригинале - прим. к электронной копии Я.К.] литургию в следующий день Вознесения Господня. В Петербург приехал в субботу. На следующую субботу приглашен был, по воле государя императора, к освящению Троицкой церкви в Измайловском полку вместе с Владыкою*, но освящал ее один я, за болезнью Владыки, так же, как и Синодскую в Духов день. С государем императором виделся я в Троицын день в освященной накануне церкви после обедни. Теперь лечусь травяными соками. Сегодня ждем высочайшего посещения в новом здании Синода. Мир Вам и сущим с Вами!

Филарет Митрополит Московский

Июня 4, 1835 года

Простите, сестра о Господе, что замедлил ответствовать на письмо Ваше от 16-го июня.

Хорошо оставить иконостас как есть. Время покажет, нужно ли поправлять и когда.

Что Вы с верою взираете на пути Провидения в неостановлении Вашей обители, тем я утешаюсь.и молю Бога, чтобы и Вас и сущих с Вами в сей вере утвердил и веру Вашу благими и милосердными посещениями своими оправдывать, как доныне.

О деньгах, завещанных Зуевыми, надобно Вам поручить кому-нибудь наведаться, у кого они в руках, и приложить старание, чтобы сия часть завещания была исполнена. Иногда добрые дела людей благотворительных, завещанные, увязают в сетях приказов и в руках душеприказчиков.

В дьяконы к Благовещенской в Москве церкви определен Серафим, Митрополит С.-Петербургский избранный прихожанами, в пользу дочери бедного отрешенного дьякона. Оттого нельзя было исполнить Вашего ходатайства.

Здравы будьте в сельском воздухе, которого цену знаю я теперь на Фонтанке, сравнив действие здешнего воздуха с сельским во время трехдневного на прошедших днях путешествия в Сергиеву пустынь и в Петергоф.

Мир вам и обители!

Филарет М. Московский

Июня 13, 1835 года

Мир и здравие, сестра о Госполе!

Взятие денег я разрешил*. Иконостас поправьте, когда есть способы. В надписи не употребляйте своих слов, а только слова Псалма: «Бог славы возгреме», 1835 г., мая 14. Означение дня заставит всякого спросить, что оно значит, и память события таким образом сохранится.

* Проценты с капитала, внесенного Кн. Мещерской в Сохранную Казну, получались не иначе как с разрешения епархиального начальства.

Болезнь Серафимы пусть послужит к разрешению нашего недоумения. Если Господь возьмет ее, да приимет Он ее в мире; и хорошо, что Вы оказали ей в сие время любовь и подали возможное утешение. А если она останется, примите ее, по ее желанию, к себе, поступив в сем установленным порядком.

Филарет М. Московский Февраля 4, 1836 года.

IV.

ПИСЬМО МИТРОПОЛИТА ФИЛАРЕТА К С. Н. ОЗЕРОВУ

Ваше превосходительство, милостивый государь!

Получив при письме вашего превосходительства список с завещания к Богу преставившейся игуменьи Евгении и поминаемый в сем завещании билет на 8500 р., какое дал я предписание Консистории, с оного препровождаю при сем список. Не могу при сем умолчать, что искренним сердцем разделяю с Вами и супругою вашею чувство лишения. Вы лишились многолюбящей матери, а я духовной сестры, которой чистые намерения, послушания и доверенность облегчали и приятным делали мне исполнение моих обязанностей к ней и к обители. Посему что себе, то и Вам советую воспоминать о ней кроткими воспоминаниями Любви и молитвы и чувство лишения умягчать памятью добра, которое не умирает.

Призывая Вам благословение Божие, с истинным и совершенным почтением имею честь быть и проч.

Филарет Митрополит Московский 27 февраля 1837 года

ИГУМЕНИЯ ЕВГЕНИЯ

КНЯГИНЯ ЕВДОКИЯ НИКОЛАЕВНА МЕЩЕРСКАЯ

(игумения Евгения)

Среди книг с автографами современников А. С. Пушкина — эти книги хранятся ныне в музее его имени на Пречистинке в Москве — оказались и три тома сочинений Жозефа-Александра, графа де Сегюра*, некогда находившиеся в библиотеке княгини Евдокии Николаевны Мещерской. В полукожаных переплетах, с золотым тисненым орнаментом, заглавием и инициалами владелицы «L.Р.Е.М.» на корешках, книги, естественно, характеризуют и их владелицу. В отличие от своей родной сестры Варвары Николаевны Безобразовой, в доме которой после ее смерти не было обнаружено ни одной книги, Евдокия Николаевна отличалась большой начитанностью и, как мы теперь можем убедиться, обладала определенным писательским даром.

Родная тетка Ф. И. Тютчева, она своими записками и дневником, опубликованными в воспроизводимом здесь издании 18... года далеко не полностью, как бы подтверждает тот факт, что великий российский лирик унаследовал писательский талант не только от матери Екатерины Львовны, урожденной Толстой, но и непосредственно по тютчевской линии.

Доподлинно известно, например, что до середины XIX века в семье Тютчевых хранился весьма интересный походный* Segur Joseph-Alexander vicomte de. Les femmes, leur condition et leur influence dans l'ordre cher differentes people anciens et modernes: Avec six gravures... 1803. (Женщины, их положение и влияние на общественную жизнь у разных народов в древности и современности.) дневник деда Евдокии Николаевны Андрея Даниловича Тютчева, майора, в молодости много повоевавшего, участвовавшего в стычках на Кавказе, взятого в плен, проданного в Турцию и потом выкупленного на волю. А насколько интересна судьба Надежды Николаевны Шереметевой, родной сестры Мещерской, бывшей в дружеской переписке с поэтом В. А. Жуковским, многими декабристами, а уже в преклонном возрасте сумевшей понять мятущуюся душу Н. В. Гоголя, ставшей как бы духовным пастырем великому писателю.

Евдокия Николаевна была шестым ребенком в большой семье секунд-майора, брянского помещика и уездного предводителя дворянства Н. А. Тютчева. Поселившись в самом начале 1760-х годов, вскоре после свадьбы, в Остуге, Николай Андреевич и Пелагея Денисовна почти за тридцатилетие совместной жизни неустанным трудом смогли более чем в десять раз увеличить свое состояние (почти три тысячи крепостных, села и деревни в Орловской, Смоленской, Ярославской и Московской губерниях) и дать сыновьям хорошее образование, а дочерям — богатое приданое.

Вероятно, соседство усадеб будущих мужа и жены Мещерских способствовало их близкому знакомству. Возникла любовь, а затем последовала свадьба. В приданое Евдокия Николаевна получила одно из имений родителей в селе Новоселки, расположенном неподалеку от Овстуга. У Бориса Ивановича было, также в Брянском уезде богатое имение в селе Рековичах. Молодые супруги зажили счастливо, но их счастье быстро кончилось. Смерть помешала князю увидеть рождение дочери Настеньки, а молодой вдове вместе с тяжестью утраты мужа пришлось вынести испытание — братья покойного начали тяжбу за наследство. Закон оказался на стороне княгини, но после этого она не жаловала своих брянских имений и в 1799 году приобрела для летнего отдыха небольшое сельцо Аносино в Звенигородском уезде, в Подмосковье.

Зимние же месяцы проводила в московском доме покойного мужа, в Староконюшенном переулке близ Арбата.

Всю свою беззаветную любовь к мужу Евдокия Николаевна перенесла на дочь, воспитанию которой она уделяла большое внимание. Это видно и из ее «Бесед с моей дочерью», которые приводятся в книге.

Благочестивая и набожная женщина, Евдокия Николаевна много сил отдавала на благотворительные цели. За неимением в Аносине церкви, она решила возвести ее на свои средства и для этого даже испросила специальное разрешение у митрополита Платона. Перед самой войной 1812 года церковь была практически построена; только нашествие французов помешало ее освящению.

Начавшаяся война принесла много горя семье Мещерских. В сражении под Бородином героически погиб командовавший артиллерией 1-ой армии генерал-майор Александр Иванович Кутайсов, за которого княгиня собиралась выдать свою дочь. Это был удивительно одаренный человек, знавший шесть языков, писавший стихи, прекрасно рисовавший. Его смерть оплакивали не только в родной семье, но и в семье Мещерских.

Разграбленными французами оказались дом в Аносине, церковь, дотла сгорел особняк в Москве. Сохранившаяся поныне в музее-усадьбе Мураново картина Е.Спажинского, на которой изображены Е. Н. Мещерская с дочерью и воспитанницей, носит оставшиеся от того времени следы ударов сабли.

Только постоянная вера в нужность своих дел для Бога, сознание необходимости воспитания дочери как доброго человека, будущей жены и матери, попечение о воспитанницах, заботы о восстановлении потерянного в войне спасали вдову от упадка духа, придавали ей физические силы.

Не успев еще исправить свое обширное хозяйство, она погрузилась в новые хлопоты, сосватала дочь, едва достигшую семнадцати лет, за Семена Николаевича Озерова (ум. 1844г.), в то время действительного статского советника, впоследствии сенатора, тайного советника и кавалера ордена Белого Орла. То, что ее будущему зятю уже около сорока и он вдовец, не смущало княгиню Мещерскую. Зато он был богат, умен, приятной внешности и доброго характера. Как показало время, мать не ошиблась в выборе жениха для дочери — тридцатилетие, прожитое с мужем (он умер в 1844 году)*, стало для Анастасии Борисовны Озеровой временем тихого, спокойного счастья. Мать отдала молодоженам свой дом «в старой Конюшенной у Власия» и все имения, перебравшись на постоянное жительство в Аносино.

Выдав дочь замуж, Евдокия Николаевна прожила еще чуть более двадцати лет, все более удаляясь от светской жизни. Долгое одиночество в Анисне позволило ей осуществить давно вынашиваемое в душе богоугодное дело — в 1820 году она строит при церкви в собственном селе богадельню, рассчитанную на двенадцать женщин. С тех пор ее дела и помыслы были направлены только на строительство нового храма и учреждение при нем общины, в частности и для себя, чтобы «оставить мир и сие место и скрыться куда подалее до окончания дней своих».

Заботы Евдокии Николаевны до посвящения в игумений отражены в публикуемых записках. Думается, что столь же интересны для читателя были бы и более обширные выдержки из ее дальнейших писем к дочери и, главное, к внучке, которой она никогда не переставала быть воспитательницей и наставницей. Этот воспитательский талант можно обнаружить в последующих поколениях рода Тютчевых — например у дочерей великого поэта Анны и Дарьи.

Насыщенные фактами и душевными переживаниями записки и письма княгини Евдокии Николаевны Мещерской, надо надеяться, найдут живой отклик и у современного читателя.

Г. Чагин

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Семейство Тютчевых состояло из отца Николая Андреевича (1738?-1797), матери Пелагеи Денисовны, рожденной Панютиной (1739-1812), сыновей Дмитрия (1765—до 1829), Николая (1767-1832), Ивана, отца поэта Ф. И. Тютчева, (1768-1846) и дочерей Анастасии (1769?-1830), впоследствии Надаржинской, Варвары (1779-1828), впоследствии Безобразовой, Евдокии и Надежды (1775-1850), впоследствии Шереметевой. Основным родовым имением Тютчевых было село Овcnуг, расположенного на придеснянских холмах, примерно в тридцати верстах от уездного города Брянска, Орловской губернии, где Тютчевы поселились вначале 1760-х годов, после свадьбы Николая Андреевича и Пелагеи Денисовны.

2. Екатерина Акимовна Колошина (рожд. Мальцева) была женой родного дяди декабристов Петра и Павла Колошиных. Она впоследствии выстроила себе дом подле Аносинского монастыря. Семья Колошиных была дружна с Тютчевыми.

3. Филарет (1783-1867) — митрополит Московский (в мире Василий Михайлович Дроздов). Биографом Филарета был, в частности, муж племянницы Мешерской Дарьи Ивановны Сушковой (рожд. Тютчевой) Н. В. Сушков. В Москве пользовались успехом его исследования «Записки о жизни и времени Филарета».

4. Рясофор — ношение в монастыре монашеской рясы с клобуком, без постриженья. Клобук — покрывало монашествующих, сверх камилавки.

5. Канонарить — т.е. читать канон (установление апостолов).

6. Аграфена Дмитриевна Благово (рожд. Янькова), дочь Елизаветы Петровны Яньковой, знаменитой рассказчицы-москвички. Ее «Рассказы бабушки» (Л-д, «Наука», 1989) давали широкую картину жизни русского дворянства обеих столиц на протяжении ХVIII-ХIХ вв. В них в частности, упоминается и Е. Н. Мещерская, бывшая в дружбе с Е. П. Яньковой и ее дочерью.

7. Алексей Григорьевич Разумовский, граф (1709-1771), старший брат Кирилла Григорьевича Разумовского (1728-1803), последнего гетмана Украины, прадеда А. К. Толстого, имение которого Красный Рог находилось недалеко от Почаева. Писатель был дальний родственник Ф. И. Тютчеву со стороны матери поэта.

8. Иван Николаевич — отец Ф. И. Тютчева, который в это время находился на дипломатической службе в Германии.

9. Августин (А.В.Виноградский, 1766-1819), епископ Дмитровский (с 1804), управляющий Московской епархией (с 1812), впоследствии — архиепископ Московский.

10. Потребности московского дворянства в портрете Александра I связаны с кончиной императора в Таганроге и провоза его тела через Москву.

11. Вероятно речь идет о французском писателе Салль (граф Eusebe-Francois de-Salles, 1796-1872) и его книге «Жития святых». [Ошибка, речь идет о св. Франциске Сальском - прим. Я.Кротова к электронной копии]

12. Речь идет об одной из книг знаменитого французского проповедника Массильона (Жан-Баптист Massilion, 1663-1743), возможно о первом издании книги «избранные слова Массильона, епископа Клермонского».

13. «Homme-Dieu» - «Богочеловек».

14. «Esprit de l'Histoir» — «Дух истории».

http://anosin.newierus.mrezha.ru/anosin03.php

Обсудить в форуме >>>

Наши награды